Политолог из Московского центра Карнеги пишет о российских протестах в контексте истории протестного движения в мире. США и Европа пришли к тому, что сегодняшние протесты там возглавили новые консерваторы. А что же в России? Какое место занимает консерватизм в нашей стране? И кто участвовал в последних митингах в России?
Современную судьбу российского консерватизма можно сравнить с историей российского же коммунизма, только в экспресс-варианте. Сначала мощный всплеск популярности на фоне травмы от распада СССР и разочарования в либерализме. Потом быстрая идеологическая экспансия, официализация и трансформация в обращенное в прошлое охранительство, которое подвергается давлению с двух сторон.
Разговоры о переломном характере 1968 года давно стали банальностью. Нынешние протесты, прокатившиеся по США и другим странам, любят сравнивать с 1968-м и ждут от них не менее радикальных перемен. Однако между ними есть принципиальное отличие.
Тогда речь шла о модернистском поколенческом протесте, отвергавшем ценности отцов, их ориентацию на потребительские стандарты (в результате никуда не исчезнувшие), запоздалое викторианство (оно действительно рухнуло) и желание контроля (ослабел).
Сейчас к очередной смене поколений добавились последствия экономического кризиса конца нулевых годов, подорвавшего западную модель социального благоденствия, а также усталость от политической усредненности и стремления к консенсусу все менее отличимых друг от друга социал-либералов и социал-консерваторов. Усталость от ситуации, когда в Германии левоцентрист Герхард Шрёдер ужесточал экономическую политику, а в Великобритании правоцентрист Дэвид Кэмерон опережал лейбористов в вопросе легализации однополых браков.
Потерянная партия
Есть тут и другое интересное отличие — сейчас отсутствует массовая респектабельная «партия порядка», молчаливого большинства из буржуа-налогоплательщиков, в размеренную и предсказуемую жизнь которых неожиданно вторглись буйные протесты.
Сейчас нет тех, кто бы ответил протестующим маршем из сотен тысяч французов в поддержку де Голля, а затем проголосовал за его партию на парламентских выборах 1968-го (на них провалились все те, кто заигрывал с протестом: правые получили 394 места, левые — 91). В США в том же году победил Ричард Никсон, консультанты которого придумали апеллировать к молчаливому большинству. В Великобритании через пару лет к власти вернулись консерваторы.
Эти победы «партии порядка», несмотря на всю их масштабность, оказались преходящими — де Голль уже в следующем году проиграл референдум и был вынужден уйти в отставку. А в долгосрочной перспективе все было еще масштабнее. Поколение 1968-го заняло многие ключевые позиции в политике, бизнесе, конфессиях, не говоря уже об университетах и медиа, которые традиционно более либеральны, чем общество в целом (сейчас западные консерваторы негодуют, что студенты не слушают их аргументов, но вспомним, что еще в 1968-м будущие теологи из либеральнейшего Тюбингена выставили из университета молодого консервативного профессора Йозефа Ратцингера, который позднее назвал их методы «тираническими, бесчеловечными и жестокими»).
Помню, каким шоком для российской аудитории, привыкшей к солидному Джорджу Бушу-старшему, стали фотографии Билла Клинтона в молодости — бородатого и лохматого. Многие представители поколения 1968-го стали менеджерами, юристами, врачами, педагогами — то есть основой среднего класса в любом стабильном обществе.
Если же посмотреть на немалую часть нынешней элиты и среднего класса, то это уже «дети 1968 года», те, чьи родители либо сами были вовлечены в бурные события, либо сочувствовали им. Модернистские ценности для них — аксиома, не требующая доказательств.
Большой бизнес 1968-го легитимировал себя через высокие темпы роста, нынешний делает это с помощью корпоративной социальной ответственности, неотъемлемой частью которой стала экологичность. Любое сокрытие экологических нарушений может стать роковым для судеб топ-менеджеров — вспомним «Дизельгейт», нанесший сильнейший удар по Volkswagen.
А иконоборчески настроенные молодые активисты, недотроги-снежинки, требующие справедливости, проклинающие рабство и настаивающие, что экология важнее экономики, — это уже «внуки 1968-го».
Уолл-стрит 1968-го боялась, что молодежь раскачает лодку и к власти прорвется кто-нибудь типа сенатора Юджина Маккарти (идеологического антипода его однофамильца Джозефа). Нынешняя Уолл-стрит аплодирует Камале Харрис, видя в ней внятного левоцентристского политика и совершенно не опасаясь, что ее критичная (хотя и в рамках) риторика в отношении большого бизнеса станет серьезной проблемой.
В рамках старой логики миллиардеры и миллионеры должны были бы симпатизировать Дональду Трампу — их коллеге, снизившему налоги на бизнес. А не демократам, которые хотят налоги повысить. Тем более что никакой революции не видно — это не 1933 год, когда бизнес был готов поддержать Рузвельта, чтобы страна не рухнула в пропасть то ли коммунизма, то ли фашизма. Но ничего такого не происходит — за Трампа выступает только традиционалистский большой бизнес.
Новые консерваторы
Если нет «партии порядка», то кто противостоит новому 1968-му? При ближайшем рассмотрении выясняется, что это куда более протестно настроенная часть общества, чем «внуки 1968-го». Это очередная адаптация политического консерватизма, который уже неоднократно хоронили.
С появлением всеобщего избирательного права партии крупных землевладельцев, казалось, должны были отмереть. Но вместо этого в Великобритании рухнули их извечные оппоненты — либералы, проводившие реформы, направленные на расширение числа избирателей. В конечном итоге бенефициаром либеральных реформ стали лейбористы, представлявшие нового массового избирателя индустриального общества — рабочих. А консерваторы переориентировались на другой немалый слой — мелких собственников, лавочников (именно в семье бакалейщика родилась Маргарет Тэтчер). Либералам в этом раскладе достойного места не нашлось.
Во Франции радикалы — партия дрейфусаров, масонов, сокрушившая политическое влияние церкви, победившая кастовый Генштаб и сформировавшая современную французскую систему образования — также уступили место рабочей партии — социалистам, а сами остались на периферии партийной системы. Зато правая традиция, казалось, намертво связанная с режимом Виши и погибшая вместе с ним, потом возродились в разных вариантах — от голлистского Объединения французского народа, вызывавшего в памяти бонапартизм, до Национального фронта семьи Ле Пен.
Сейчас самая активная часть консерваторов отвергла дискредитированный консенсус и превратилась из «партии порядка» в «партию протеста» — протеста против глобализации, деиндустриализации, либерализации нравов. Трамп побеждает за счет голосов рабочих «ржавого пояса», а еще ранее «чайная партия» — предшественница трампизма — свергла немало умеренных республиканцев, считавших гарантированными свои места в Конгрессе.
Взбунтовавшиеся партийные низы охватывает конспирология. Мелкие собственники, магазинчики которых вытесняют торговые сети, а вокруг появляется все больше мигрантов, искренне верят, что Барак Обама — фальшивый президент, так как родился в Кении, а либеральные медиа врут всегда и во всем.
Когда умеренный республиканец конгрессмен Майк Касл из Делавэра на партийном собрании обмолвился по другому поводу, что Обама тоже гражданин США, ему устроили обструкцию. Вскоре Касл решил завершить свою многолетнюю политическую карьеру избранием в Сенат на выборах 2010 года, но проиграл республиканские праймериз неопытному, неперспективному, но отчетливо правому кандидату, который затем уступил на выборах демократам с огромной разницей в 17 пунктов. В этих условиях другой известный умеренный республиканец, бывший губернатор Огайо Джон Кейсик поддержал на нынешних президентских выборах кандидатуру Джо Байдена против Трампа.
Борис Джонсон привлекает на свою сторону рабочих северных графств, которые раньше голосовали за лейбористов, но теперь недовольны их невнятной позицией по Брекситу. Французские рабочие, поколениями голосовавшие за коммунистов, переходят к Марин Ле Пен, которая стремится к большей респектабельности, пожертвовав даже расположением собственного отца.
Похожая ситуация с Кристофом Шаленсоном — одним из лидеров «желтых жилетов», консервативного протеста против глобализации в целом и экологического налога в частности. Когда его спросили, кого он хотел бы видеть премьер-министром Франции, он назвал генерала Пьера де Вилье, уволенного Эммануэлем Макроном начальника Генштаба и брата Филиппа де Вилье, политического наследника вандейских шуанов. В Италии лигист Маттео Сальвини мобилизует в свою поддержку католическую субкультуру, недовольную и ростом иммиграции, и проиммигрантской позицией епископата во главе с папой Франциском.
Собирая вокруг себя не просто антисистемные, но и архаичные силы, новейшие консерваторы фактически отрекаются от «консерватизма развития», продвижения в будущее, потому что понимают, что в этом вопросе они не переиграют своих оппонентов. Для них важнее, что консервативный драйв здесь и сейчас оказывается настолько сильным, что ему проигрывают критики глобализации слева. Британец Джереми Корбин и француз Жан-Люк Меланшон теряют голоса рабочих и не могут рассчитывать на голоса лавочников.
В то же время и у протестного консерватизма есть ограничители — он может попытаться остановить модернистские перемены, но не сильно откатить назад. Трамп вынужден демонстрировать уважение к Мартину Лютеру Кингу, а поправевшие британские консерваторы не будут отменять однополые браки.
Российский путь
А что же в России? Когда я заканчивал эти заметки, политолог Сергей Маркедонов напомнил в своем посте в фейсбуке слова Александра Кизеветтера, московского профессора, умершего в пражской эмиграции: «Придавленные самодержавием, идеализировали революцию. Обжегшись на революции, начинают идеализировать самодержавие. И, как всегда и во всем, тотчас доходят до крайнего предела…»
Современную судьбу российского консерватизма можно сравнить с историей российского же коммунизма — только в экспресс-варианте. Сначала мощный всплеск популярности на фоне травмы от распада СССР и разочарования в либерализме. Потом быстрая идеологическая экспансия, официализация и трансформация в обращенное в прошлое охранительство, которое подвергается давлению с двух сторон.
С одной стороны давит молодежь, для которой апелляция к 1990-м и вытекающий из нее приоритет стабильности уже неактуальны. Она ищет более левые альтернативы консерватизму, связанные с понятием справедливости, — и здесь может неожиданно сблизиться с антиэлитным протестом низов, триггером для которого послужило повышение пенсионного возраста.
Такой протест неожиданно вспыхнул в Хабаровске, где люди выступили против ареста губернатора-популиста Сергея Фургала. Другие точки протеста — Шиес и Куштау — носят экологический характер, вписывающийся в мировую антиконсервативную парадигму (притом что защитники Куштау воспринимают ее как священную гору и апеллируют к вполне архаичной традиции).
С другой стороны официозный консерватизм атакуют крайние реакционеры, вроде лишенного сана схиигумена Сергия (Романова) и его сторонников. Сергий выступил с протестными лозунгами, сочетающими в себе фундаментализм, антисемитизм и популизм. Подверг разгромной критике и духовную, и светскую власть. Для одних российский официозный консерватизм слишком консервативен, для других — консервативен недостаточно.
Впрочем, выступление Сергия пока можно рассматривать как громкий, но все же казус — в церкви он маргинализирован, а консерваторы, традиционно лояльные государству и в основном куда более умеренные, не стали поддерживать антигосударственника. А вот новый вариант модернистской альтернативы вполне может иметь будущее — вопрос в том, в какие сроки и до какого предела.
Алексей Макаркин — политолог, первый вице-президент Центра политических технологий.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.
Присоединяйтесь к нам в Одноклассниках, чтобы быть в теме главных событий.