Актриса Театра им. Маяковского Александра Равенских в спецпроекте «Дети закулисья» рассказала «Театралу» о своем детстве и родителях – режиссере Борисе Равенских и актрисе Галине Кирюшиной.
– Ребёнка «закулиснее», чем я, придумать трудно! Мне кажется, я как родилась, так у меня и началось закулисье. Мне было очень сложно понять, где я на самом деле живу, сплю, ем и чем отличается театральная гримерная или любой уголок Малого театра или Театра Пушкина от моей комнаты. Это был единый мир, в котором я существовала.
Когда я родилась, папа возглавлял Театр имени Пушкина, а мама работала в Малом театре, и вся моя жизнь проходила между домом и театром. Помню, я очень протестовала, когда подходило время к семи часам, и отказывалась оставаться одна дома. Не любила ездить в детский сад, хотя детский сад ВТО (Всероссийского театрального общества) на станции «Отдых» ждал меня с распростертыми объятиями, и периодически мне удавалось уговорить родителей, чтобы меня все-таки оставили дома, а потом взяли с собой на спектакль.
Удивительно, но факт: то, что было «миллионы» лет назад, помнится гораздо лучше и ярче, чем то, что было вчера. Я, например, помню, как мама привела меня в Малый театр и провела по нему перед самым выпуском спектакля. Я увидела и костюмеров, и гримеров, и всевозможные закоулочки театра, связанные с реквизитом. Для меня это было такое потрясение, которое не проходит и по сей день! Это был какой-то огромный и сказочный мир. «Град Китеж», как называет это моя «закулисная» подружка детства Леночка Антонова, с которой мы вместе выросли в доме Малого театра на Брестской. Ее дедушка работал в Малом театре. Так вот она говорит: «Если меня вдруг попросят, я смогу наизусть прочитать «Умные вещи» Маршака, я их посмотрела раз сто!» А меня ночью разбуди, и я смогу спеть «Ах, ты, дудка моя, самогудка моя!» Я и спустя полвека помню мелодии из тех спектаклей! Удивительная штука – детская память…
А в тот первый приход в театр меня поразил в пошивочном цехе манекен – фигура женщины в прекрасном историческом платье, из шеи которой вместо головы торчала железка… Я испугалась и закричала: «Ой, без головы!» Это было потрясение номер один: как может быть существо без головы? Позже это вылилось в то, что у всех кукол, которые мне дарили, первое, что я делала – проверяла крепление головы к шее. Что там? Резинка? Железка? Крючочек? Надежно ли держится?
Второе потрясение, что коса может быть отдельно, а голова – отдельно. Но это уже у гримеров! Они мне достали ящик с косами (белая, черная, каштановая) и спросили: «Хочешь заплести такую косу?» «Хочу!», – сказала я. Оказалось, что для этого надо взять молоток и болванку… Мне достали болванку – такую деревянную голову, которую, по моему мнению, как раз надо бы отнести туда – в пошивочный цех и приставить к манекену! Но оказалось, что в одном театральном цехе хранится голова, а в другом – туловище. Постичь это было невозможно! А эта деревянная голова была вся в дырочках, потому что, оказывается, чтобы заплести косу, надо взять молоток и маленькими гвоздиками приколотить основание косы, а уж потом ее заплетать. Надо сказать, что потом я делала это часами, пока мама играла спектакль. Я заплела не знаю сколько кос в своей жизни, тайно мечтая эту болванку украсть и отнести к костюмерам, чтобы наконец приставить куда надо!
На многочисленных гастролях я играла с монтировщиками Малого театра в «крестики-нолики». Это был еще один проверенный способ отвлечь ребенка и дать маме поработать.
Но бывали во время спектаклей и курьезные случаи. Я по многу раз смотрела спектакли с участием моей мамы, Галины Кирюшиной. Один из них – «Ярмарка тщеславия» Теккерея, который я смотрела почему-то из «подложи». Это такая маленькая ложа, которая в Малом театре расположена под большой директорской ложей сбоку от рампы. Меня туда сажали, чтобы, если вдруг понадобится, быстро, не мешая зрителям, вывести. Я видела, что в конце спектакля артисткам дарят цветы, у меня их не было, зато мамины коллеги щедро угощали меня конфетами. Поэтому набрала полные карманчики трюфелей и, не дожидаясь финальных поклонов, увидев, что мама идет к центру сцены, и совершенно забыв, что рядом с ней стоит почтенный и прекрасный актер Малого театра Евгений Велихов, я изо всех сил размахнулась и бросила трюфель маме, чтобы она поняла, что она лучше всех! Но попала в английское жабо Велихова, произносящего свой текст. На мгновение он замолк, потому что, видимо, не понял, что это безобидный трюфель, а подумал, что артистов закидали чем-то из зала. Мама пошла красными пятнами и стала что-то быстро шептать ему на ухо, видимо, извиняться за меня. Тогда он сменил гнев на милость и продолжил свой монолог. А я даже не поняла, что, собственно, плохого случилось…
А еще я помню более серьёзное происшествие. Мне тогда было не больше четырех лет. Меня посадили рядом с билетерами (в районе десятого ряда партера в Малом театре стоят такие красивые красные пуфики с золотыми ножками – для билетеров и опоздавших). Я сижу, смотрю спектакль «Порт-Артур» и вдруг вижу, что какой-то генерал моей красавице маме злобно бросает оскорбления, а потом размахивается и бьет ее по лицу так, что она пролетает полсцены и падает почти возле рампы. Это был очень эффектный сценический трюк, но не для четырехлетнего ребенка. Я во весь свой звонкий голос заорала: «Не смей бить мою маму, гад!» – и бросилась к сцене ее спасать. Бедные билетеры, не ожидавшие такого поворота, с трудом перехватили меня. Не представляю, как артисты доиграли спектакль и как себя чувствовал «гад», которого играл замечательный актер Анатолий Торопов.
Был случай, когда я «воспользовалась служебным положением» и сказала: «Мама, я в детском саду буду играть Снегурочку. Я придумала, как я должна выглядеть!». И мы пошли в Малый театр, где специально для меня сшили белые сапожки, а дома мы сняли с люстры хрусталики, и пришили на эти сапожки и на белую шапку с помпоном. Тогда я поняла впервые, как аккуратно и с какой прямой спиной нужно ступать актрисе, чтобы, не разбив, потом вернуть на люстру все, что на мне висело.
Школа, где я училась, находилась рядом с Театром Пушкина, где папа был главным режиссером. Я часто туда приходила, сбегая с каких-то уроков или когда нас раньше отпускали. Папа любил в шутку устраивать мне и артистам такой «конкурс»: покупал сам или просил своих помощников купить букет цветов (почему-то из всех цветов он признавал только гвоздики), давал его мне и говорил: «Когда закончится спектакль, ты выйди из зала, осторожно заберись на сцену, выбери артиста, который был самым лучшим и самым талантливым, и подари ему цветы. Для меня это важно. Дети не ошибаются!» Я готовилась к этому моменту весь спектакль, думала, кому буду дарить цветы. Конечно, в первый раз забыла его напутствие «Смотри под ноги, когда будешь выходить на сцену» и, зацепившись за что-то, упала, а цветы рассыпались под ноги всем составу участников. Я разрыдалась, во-первых, от того, что упала, и, во-вторых, что не выполнила задачу.
Второй раз я была аккуратнее, а лучшим выбрала Валеру Носика. Это было удивительно, потому что он не был «фрачным героем», не был первым красавцем в Москве. Уже позже он стал известен, много снимался в кино, но тогда это было самое начало его актерской карьеры. А для меня красивее мужчины не было на свете! На самом деле, человек может быть и не красивым, но с силой актерского обаяния ничто не сравнится. Однажды я сказала: «Папа, у меня есть одна любимая книжка. Мама мне прочитала ее раз двадцать. У меня нет книги, с которой мне было жальче расстаться, но я хочу ее подарить Валере Носику!» Это была чудесная итальянская сказка «Ренатино вылетает по воскресеньям» – о волшебнике с развевающимся шарфом, который в воскресенье на огромной связке воздушных шаров подлетал к окнам малышей и тайно оставлял им на подоконнике подарки. Для меня это был какой-то очень символический образ. Вот так мне хотелось бы жить, когда я вырасту, понимаете? И вот я вышла с этой любимой книжкой на сцену и подарила ее Валере, хотя более дорогой вещи на тот момент у меня в жизни не было...
А когда папа просил подарить букет кому-то из актрис, то я всегда выбирала Нину Марушину, даже если он играла отрицательных персонажей.
Папе нравились такие «провокации» с букетом. Я понимаю, что таким образом он «проверял» зрительскую любовь, которую вообще объяснить невозможно. Кого зритель полюбит, какую историю он в спектакле примет, что для него будет акцентом, предположить во время репетиции вряд ли возможно.
Конечно, в детстве мне было трудно высиживать всю репетицию целиком, тем более, что папа репетировал очень темпераментно и порой это было жесткое зрелище. Иногда это длилось даже ночами. Бывало, что он обижал актеров, даже которых очень любил. Но те, кто его любил, никогда на него не обижались, понимали, что Борис Иванович хочет добиться абсолютного результата.
Я прекрасно помню многие спектакли Театра Пушкина… Особенно любила замечательную музыкальную комедию «Воскресенье в Риме», где тоже в главной роли был Валера Носик. А из серьезных спектаклей очень запомнилась «Драматическая песня» с Алешей Локтевым в роли Павла Корчагина. Эту работу папа сделал по роману «Как закалялась сталь» Островского. Он говорил: «Меня всегда интересует человек, который живет за пределом своих возможностей. У всех людей есть предел сил, предел терпения. А дальше что? Что за пределом? Вот такой герой мне интересен. Как победить то, что нельзя победить – вот предмет моего изучения». Это были 1970-е годы…
Меня иногда спрашивают: «Родители играли с тобой в детстве? Уделяли тебе время?» Мне не надо было никакого времени уделять. Я все свое время проводила рядом с их служением, потому что в театре говорят «не работаем, а служим». Они служили театральному искусству, а я была рядышком за кулисами. И всё про важные вещи, которые нужны были в дальнейшей жизни, я поняла там. Родители выражали это в своих творческих поисках именно там, в театре… Им даже не надо было меня как-то специально воспитывать, что-то мне объяснять. Все, что я поняла про жизнь, я поняла там, на спектаклях, на репетициях, дома, когда папа готовился к этим спектаклям.
Десять лет отец был главным режиссером в Пушкинском театре и десять лет – в Малом. Когда он уходил из Театра Пушкина, то взял с собой своих любимых артистов: Валеру Носика, Афанасия Кочеткова, Владимира Сафронова…
Мне кажется, что для Бориса Ивановича Малый театр стал очень трудным испытанием. Это был театр со своими ярко выраженными традициям, а папа был режиссером, который традицию мог уважать, чтить, но сам был человеком яркого поиска. Он был учеником Мейерхольда, который однажды сказал ему: «Надо помнить о корнях своих, но всегда идти вперед». В Малом театре воплощать это было сложно…
Помню, там Равенских поставил «Мезозойскую историю» Ибрагимбекова. В этом спектакле Валера Носик играл ученого, который ищет под Каспийским морем нефть. Его герой точно знает, чувствует, что нефть там есть, просто ее пока не могут найти. Но ученые и чиновники не принимают его всерьез, он – изгой. В этом спектакле на сцене Малого театра появилась нефтяная вышка. Вы можете себе представить? Малый театр со всем этим бархатом и золотом, и вдруг: поворот сценического круга, а на нем стоит железная конструкция – нефтяная вышка, освещенная четырьмя прожекторами, которая напоминает, то ли Эйфелеву башню, то ли какой-то космический объект… А когда герой Носика, был на самом взлете – его мечта вот-вот должна была воплотиться в жизнь (он добился получения дорогостоящего оборудование, чтобы начать буровые работы на дне Каспийского моря) – он умирал от сердечного приступа. Герой на глазах у зрителей падал вниз с самой верхней точки с колосников по перилам этой вышки – в пропасть.
Все, о чем я сейчас рассказываю, совершенно не свойственно сценографии Малого театра, но это была исповедь Бориса Ивановича Равенских. Этот эпизод, может быть, отражает историю его самого, потому что он умер так же, как этот ученый, на взлете… В радостный день, когда ему разрешили открыть в Москве свой Молодежный театр, у него не выдержало сердце… Получив приказ о том, что завтра открывается здание Молодежного театра Бориса Равенских, он пришел к своим студентам в ГИТИС, рассказал им об этом счастье, поздравил их, но, возвращаясь, буквально шаг не дошел до дома...
Поэтому к Малому театру я отношусь сложно. Это было такое испытание и для отца, и для мамы, которая ушла вскоре после него… У нее была непростая судьба – быть женой большого художника, за которого ты отвечаешь… Она всегда, как боец, охраняла его. Конечно, без него существовать в театре ей было трудно, но до последнего года жизни она играла в его спектаклях. Прежде всего, это «Царь Федор Иоаннович», Галина Кирюшина – царица Ирина. Она играла и со Иннокентием Смоктуновским, и с Юрием Соломиным, и с Эдуардом Марцевичем, со всеми составами. Мама считала, что она должна до конца служить спектаклю своего режиссера…
Такое веселое было начало и таким грустным получился конец разговора. Но это моя жизнь, это мои родители. И я по ним очень скучаю. Но я счастлива, что в этом году, к своему юбилею я себе сделала очень большой подарок. Вообще, у меня было несколько глобальных желаний. Первое – сделать книгу о Борисе Ивановиче, и к его 100-летию вышла книга «Режиссер Борис Равенских», в которой собраны воспоминания о нем его коллег и друзей. Второе – я хотела снять фильм о нем, и его премьера состоялась на канале «Культура», он называется так же, как спектакль, о котором я рассказала, – «Драматическая песня».
А в октябре мне удалось провести Первый фестиваль памяти Бориса Равенских в его родном городе – Старом Осколе, где он окончил среднюю школу и где по сей день живут его родные.
Когда я только задумалась об этом, то решила узнать, есть ли в его родном городе театр? Оказалось, что театр там есть и называется он (о, чудо!) «Молодежный». А ведь именно о молодежном театре папа так мечтал! Я познакомилась с худруком старооскольского театра Семеном Лосевым, он был учеником Товстоногова, мы очень подружились. Теперь этот театр носит имя отца – Молодежный театр имени Бориса Равенских. Для меня это очень важно!
А потом глава города Александр Николаевич Сергиенко учредил ежегодный фестиваль дипломных спектаклей москвичей (выпускников Щукинского, Щепкинского, Школы-студии МХАТ и ГИТИСа), в рамках которого проходит режиссерская лаборатория. В город приезжают выпускники-дипломники и за пять фестивальных дней ставят с актерами местного театра получасовые отрывки из пьес, которые они мечтают поставить. Как говорил Борис Иванович – репертуар мечты. Они показывают зрителям то, что получилось, и если получилось здорово (в этом году два отрывка были – просто на ура!), то театр находит возможность пригласить их на постановку этих своих заветных спектаклей.
Я как программный директор этого фестиваля ищу московские блестки из многочисленных дипломов, которые сейчас делает каждый выпускной курс. Стараюсь отбирать спектакли, которые, как мне кажется, близки Равенских мироощущением и режиссёрским взглядом на театр. И везу их в Старый Оскол. В этом году наш фестиваль стал настоящим праздником в городе. Я счастлива, что у нас это получилось!
Полную версию читайте в январском «Театрале».