Татьяна Пинчук: «Если вы хотите увидеть трушный стрит-арт, идите на улицу»

21.10.2019

В начале октября в Музее стрит-арта в Санкт-Петербурге прошла III ярмарка современного искусства SAM FAIR. В этом году все произведения стоили не более 50 тысяч рублей. По словам организаторов, всего было продано работ на 5 миллионов рублей. Директор SAM FAIR и Музея стрит-арта Татьяна Пинчук рассказала «Артгиду» о стратегических изменениях в политике музея и попытках привить публике любовь к коллекционированию современного искусства.

Татьяна Сохарева: По обзорам в медиа мне показалось, что ярмарку позиционируют как более дешевый аналог Cosmoscow.

Татьяна Пинчук: Пересечения, конечно, есть. Некоторые художники участвуют в обеих ярмарках. Но в целом мы не ориентируемся на Cosmoscow, у нас совершенно разные концепции, разные аудитории, разные цены. Часто крупные галеристы находят у нас молодых художников, которых потом уже мы встречаем у них на выставках. Хороший пример — Аня Афонина. Ярмарка стала для нее одним из первых публичных появлений, после которой начались выставки, посыпались приглашения. Сейчас она сотрудничает с галереей МИФ, плюс ее взяли в кабинет книжной графики WOD. Мне очень приятно, когда художники, которых мы поддерживаем, растут. Еще один такой пример — Данини. Она несколько раз ярко выступала в проектах нашего музея, а потом ее нашла Fragment Gallery — и вот она звезда. Еще в прошлом году мы покупали ее гобелены в коллекцию за 30 тысяч рублей, а на Cosmoscow они стоили втрое выше. В общем, есть немало художников, для которых Музей стрит-арта послужил трамплином. Конечно, мы приглашаем на ярмарку и старую гвардию вроде Ирины Кориной или Шишкина-Хокусая. Несмотря на свой статус, они — внутренне очень свободные люди, поэтому могут себе позволить продавать у нас работы за небольшие деньги, а медиа этим пользуются, цепляются за громкие имена. 

Т.С.: Вы много говорите о том, что благодаря ярмарке каждый может стать коллекционером и начать собирать современное искусство. Как складывается ситуация в реальности? Покупают коллекционеры или обычные увлеченные люди? 

Т.П.: По-разному. В первый год нам кассу сделали коллекционеры — причем около 90% продаж пришлись на трех человек. Обычные люди покупали очень мало. На второй ярмарке посетителей было больше, к нам заглянули очень важные гости — например, приехал Андрей Малахов, еще был Симон Мраз, он коллекционирует русских художников. Несмотря на низкие цены, все активно торговались. Только в прошлом году широкая публика тоже начала активно покупать — около 50% продаж пришлись на совершенно обычных людей, которые выбирали искусство для себя. В этом году таких покупателей было уже 70%, и мы наконец увидели новую аудиторию, которая пришла за искусством. Мы очень рады тому, что получается расширить круг собирателей современного искусства, показать, что это не страшно, не дорого. У нас даже слоган такой: «Искусство в каждый дом!». 

Т.С.: Насколько художникам это выгодно? Они отдают какой-то процент от продаж? 

Т.П.: Участие в ярмарке бесплатное. Художники из регионов самостоятельно добираются до Петербурга, мы предоставляем им жилье в нашей резиденции. В случае успешных продаж художники нам платят 25%. Как правило, эти деньги покрывают только наши организационные расходы — менеджмент, застройку, рекламу, дизайн и прочее. Для нас очень важно, чтобы художники сами присутствовали на стендах, знакомились с коллекционерами и общались между собой. Ведь в обычной жизни многие сидят у себя дома или в мастерской, некоторым даже некуда пригласить коллекционера, чтобы показать свои работы. А у нас они знакомятся, придумывают совместные проекты. Например, на прошлой ярмарке Слава ПТРК и Сергей Карев стояли рядом, а потом замутили проект с канализационной решеткой около Кремля. У Славы появилась идея, которую Сергей как художник по металлу воплотил в жизнь. В этом году уже через пару дней после окончания ярмарки художники стали сообщать, что к ним в мастерские с заказами поспешили посетители. 

Зарабатывать на ярмарке у нас пока не получается. Возможно, проблема в том, что мы доверяем художникам и ни за кем с палкой не бегаем. Художники по итогам продаж подходят на кассу, кто сколько сдал, столько мы и имеем. Люди бизнеса очень удивляются, когда узнают про нашу схему расчетов с художниками, и говорят, что, скорее всего, нам и половины прибыли не сдают. Как можно доверять художникам?! Но нам это решение кажется наиболее адекватным. Сделай мы единый расчетный центр, все начнут торговать из-под полы и договариваться о сделках за нашей спиной. Зачем это нужно? Мы честно объясняем художникам, что, если ярмарка не начнет себя окупать, она очень скоро прекратит свое существование. Мы прикладываем огромные усилия, чтобы люди приходили и покупали, работаем над созданием рынка искусства. Рынка, которого практически нет. Мы работаем на будущее. Пока только сажаем семена и обрабатываем почву в надежде, что они прорастут, и мы все получим хороший урожай. 

Т.С.: Изначально ярмарка ориентирована на стрит-арт, или она никак связана с тематикой музея? 

Т.П.: Ярмарка не связана с тематикой музея, этот проект изначально задумывался как платформа для продажи искусства и для встречи со зрителями и покупателями. Конечно, ярмарка объединяет не только визуальных художников, но и стрит-артистов, поскольку жанр уличного искусства сейчас крайне популярен среди зрителей. Кроме того, ярмарка проходит на территории Музея стрит-арта, но сейчас границы между жанрами размываются, и мы идем в ногу со временем. Нам интересно делать кроссдисциплинарные проекты. На выставках в музее тоже представлены и медиа-арт, и станковые работы, и скульптура, и многое другое. 

Т.С.: В какой момент изменилась стратегия музея? Я помню, изначально, в 2013 году, кураторы говорили, что это будет музей, собирающий и исследующий уличное искусство. 

Т.П.: Это до сих пор так, мы не отказались от этой цели. У нас есть принятая концепция сбора и развития постоянной экспозиции, написанная Игорем Поносовым. Мы постепенно собираем экспозицию, посвященную истории стрит-арта и граффити. Сбор коллекции требует больших финансовых вложений, поэтому мы двигаемся медленнее, чем хотелось бы. Сейчас у нас в планах открытие публичной библиотеки. У нас довольно большой архив. Это все и есть музейная работа. Но мы же понимаем, что большое число художников, которые начинали на улице, сейчас не идентифицируют себя со стрит-артом. Мир меняется, и музей вслед за ним. 

Т.С.: Многие, говоря о художниках, которые ушли с улицы в музеи и галереи, используют термин «искусство уличной волны». Он вам близок? 

Т.П.: Не особенно. Меня очень веселит тот факт, что даже в небольшом стрит-арт-сообществе до сих пор нет четкого понимания терминологии. Никто точно не может сказать, где проходит грань между разнообразными формами паблик-арта и уличного искусства. Каждый вкладывает в эти определения что-то свое. Термин «искусство уличной волны», мне кажется, больше связан с московской тусовкой.

Т.С.: Мне казалось, что Игорь Поносов противник превращения уличного искусства в «салон», которое сейчас происходит в московских галереях.

Т.П.: Да, мы тоже против салонности, наверное, поэтому и сработались с Игорем. Нам не хочется быть площадкой для такого рода искусства. Но какая-то часть искусства неизбежно становится коммерческой, а какая-то двигает направление вперед. Мы за развитие уличного искусства и за мультидисциплинарность. На контрасте форматов работы ярче смотрятся в музее. Для нас также очень важно содержание работ, мы хотим, чтобы стрит-арт сохранял свою изначальную концепцию — был реакцией художников на изменения в обществе. 

Т.С.: Вы получаете какую-то поддержку от завода, на территории которого находитесь, или он только предоставляет помещение? 

Т.П.: Получаем, завод и музей — две части одного целого. Изначально у Дмитрия Петровича Зайцева, совладельца предприятия, была идея превратить весь завод в музей. Он коллекционер и меценат, интересуется современным искусством и считает необходимым поддерживать его. Он часто говорит, что скоро роботы заменят всех тружеников, и в мире останется место только для творческих людей. В том числе поэтому мы создали ярмарку — чтобы поддержать локальную художественную среду и помочь художникам завязать полезные знакомства. 

Т.С.: Завод — ваш единственный спонсор?

Т.П.: Завод предоставляет нам безвозмездно площадку (а мы на самом деле занимаем гигантскую территорию — около одного гектара) и платит нам зарплату. Нас не очень много, всего восемь человек, но годовой зарплатный фонд — это существенная сумма. Деньги на проекты мы добываем самостоятельно. В основном нас поддерживают культурные институции: Генеральное консульство королевства Нидерландов, Французский институт и другие. Мы часто сотрудничаем с брендами, потому что за семь лет музей стал довольно известной площадкой, многие хотят быть сопричастными. Это бывает нелегко, потому что бизнес-партнеры мыслят категориями KPI и проходимости. Но мы очень избирательны в выборе партнеров, нам важно, чтобы компания разделяла наши ценности и взгляды. Мы стараемся не делать на площадке музея агрессивной рекламы. Как правило, это очень спокойные и деликатные интеграции, которые не затрагивают художественные проекты. 

Т.С.: Как сейчас пополняется коллекция музея? 

Т.П.: Во-первых, за счет рисунков на фасадах — у нас есть постоянная коллекция, которая находится на территории завода. Художники, как правило, сами выбирают поверхности, в том числе на действующем производстве в цехах. Эти работы мы не закрашиваем, а потому стараемся очень избирательно к ним подходить. Кроме того, у нас есть коллекция графики, живописи и объектов, которую мы регулярно пополняем. Все решения принимает художественный совет музея. Сейчас мы ориентируемся на концепцию развития, которую предложил Игорь Поносов. Там прямо по десятилетиям прописана история уличного искусства — жанры, ключевые имена. Я очень надеюсь, что в обозримом будущем мы соберем и покажем эту историческую экспозицию. 

Т.С.: Я читала совершенно невероятную историю работы «Аленка» Паши 183, которую привезли в музей из Москвы. Это единичный случай, или такое часто происходит? 

Т.П.: Такого больше не было, хотя нам до сих пор звонят из разных уголков России, говорят: «Приезжайте, заберите, у нас есть работа Паши». Потом оказывается, что там рисунок на каких-нибудь сваях или тэги художника на каменной стене. Не уверена, что это вообще возможно перевезти. Мы прошли несколько этапов в решении этого вопроса. Сначала думали, что по возможности нужно все собирать. Потом уже в процессе поняли, что это не очень-то совместимо с жизнью. «Аленку», например, нашли где-то на стройке, в районе, где часто рисовал Паша в Москве. Судя по всему, она довольно долго пролежала изображением вниз и была в очень плохом состоянии. Ее привезли в Петербург, долго искали ей место на территории завода. Сначала она стояла на улице, потом мы решили перенести ее в помещение. Но надо понимать, что плита огромная и для ее экспонирования требуется соответствующее пространство. Пару лет назад мы приглашали реставраторов из Русского музея и Эрмитажа, вместе с ними пытались понять, что можно сделать, потому что разрушалось даже не изображение, а сама плита. Технологии, которые позволили бы восстановить и сохранить работу, существуют, но процедура очень дорогостоящая. Теперь часть сообщества нам пеняет: «Ах вы, негодяи, назвались музеем, а работу уничтожаете!». Но мы мало что можем сделать в этой ситуации. Работа стоит у нас в одном из цехов, а денег на ее восстановление нет. 

Т.С.: Кажется, решение закрашивать временную экспозицию тоже спровоцировало конфликт. Почему оно было принято? 

Т.П.: В первый год, когда музей только появился, перед командой проекта встал вопрос, что делать дальше. После первой выставки свободных стен на публичной площадке не осталось, а развиваться как-то надо было. Поэтому мы приняли решение закрашивать старые работы, тем самым ежегодно обновляя экспозицию, но с художниками это не обсудили. В результате, Толя Акуе, например, очень расстроился, потому что была закрашена его гигантская фреска. Ну и разумеется, появилась куча людей, которые говорили: «Что же вы творите?! Уничтожаете произведения! Работу Escif закрасили!». Но все забывают, что с тех пор на тех самых фасадах появились работы AES+F, Тимофея Ради и многих других. Теперь уже все художники заранее знают, что в конце выставки работы будут закрашены, так что никаких конфликтов нет. 

Т.С.: Кто-то из художников обладает особым статусом? Например, если это работа Ради, ее закрасят? 

Т.П.: Все, что делается в рамках временных выставок, закрашивается. Кстати, вокруг Тимофея Ради, тоже однажды возник спор. У нас в коллекции есть его работа «Всё, что я знаю об уличном искусстве». Она нарисована на огромном ангаре и представляет собой манифест уличного искусства. Это действительно очень мощный текст, но проблема в том, что краска давно обветшала, и он стал нечитаемым. В какой-то момент мы решили, что работу надо будет закрашивать и на ее месте делать новую. Сам Тимофей никаких претензий не имел, мы с ним это в первую очередь обсудили. Тогда мы написали пост в соцсетях, мол, работа проживет еще год, потом мы ее закрасим. Но наше заявление было воспринято арт-сообществом крайне неодобрительно, местами даже враждебно. В итоге мы решили работу не трогать, но не очень понятно, какое будущее ее ждет: ну провисит она еще лет пять, а дальше-то что? Текст уже сейчас довольно трудно разобрать. Я искренне полагаю, что это важная для истории уличного искусства работа, но в нынешнем состоянии она уже не производит былого впечатления. Так что найти однозначный ответ, который бы устроил всех, очень трудно.

Т.С.: Приходится ли вам участвовать в спорах о легальном и нелегальном уличном искусстве? Многие до сих пор считают, что в рамках музея стрит-арт существовать не может. 

Т.П.: О да! Недавно, пока я ездила в Екатеринбург на Уральскую биеннале, к нам на территорию тайно проникли художники и сделали несколько трафаретных работ поверх чужих произведений. У себя в соцсетях они написали пост о том, что в Музее стрит-арта на самом деле нет никакого стрит-арта, что это профанация. В ответ мы попытались объяснить художникам, что, например, в зоологическом музее тоже нет животных. Он создан для того, чтобы изучать чучела в комфортных условиях, а на диких зверей можно посмотреть в лесу. То же и с уличным искусством. Если вы хотите увидеть трушный стрит-арт, идите на улицу. В музее мы собираем искусство для того, чтобы его изучать и показывать зрителям. У нас художники не перекрывают друг друга, как в городе. Эта группа художников тоже могла бы прийти к нам легально и сделать все, что их душе угодно. Не пришлось бы даже через забор лезть. 

Т.С.: Это единственная интервенция такого рода в вашей истории? 

Т.П.: Да, хотя музей существует уже семь лет, и нам регулярно приходится отвечать на вопрос, легальное мы показываем искусство или нет. Вандалы к нам заглянули впервые. 

Т.С.: На вас распространяются правила согласования работ, которые есть в городе? 

Т.П.: Нам нужно согласовывать только то, что мы рисуем на внешних фасадах, которые видно с улицы. 

Т.С.: Насколько это сейчас сложно сделать? Недавно в Петербурге обсуждали новый закон о согласовании рисунков на улице — он был принят? 

Т.П.: В Петербурге довольно строгие чиновники в комитете градостроительства и архитектуры. Они категорически против росписей на фасадах зданий в любой части города, и я в целом с ними согласна. Мне кажется, в исторической части Петербурга не должно быть агрессивных масштабных росписей. Я люблю, когда художники работают в городе нелегально, деликатно и с умом. Но многим, к сожалению, не хватает вкуса и образования. Хороших художников вообще мало. Насколько мне известно, должна быть создана комиссия, которая будет согласовывать работы в городе, и пошаговая инструкция для художников. Меня в этом во всем пугает одно: как правило, все подобные начинания чиновников заканчиваются одинаково — военно-патриотическими росписями и портретами нацгероев. Мне же хочется, чтобы в прекрасной России будущего за внедрение искусства в городскую среду отвечали профессионалы, а оформлением города занимались лучшие дизайн-агентства, а не чиновники.