«Документальное кино – письмо в будущее», - убежден режиссер
«Если хочешь попасть с фильмом на европейский фестиваль, нужно снимать что-то про протестное движение, секс-меньшинства и борьбу с кровавым режимом», - считает новосибирский режиссёр-документалист Евгений Соломин. В Новосибирске состоялся «День российского кино» в кинозале «Синема». Горожанам показали три фильма известных новосибирских документалистов – Валерия и Евгения Соломиных.
О традициях и коммерции
Светлана Фролова, корреспондент «АиФ – Новосибирск»: Для «Дня кино», который прошел в Новосибирске в прошлый понедельник, вы выбрали для показа три картины. Почему именно их?
Евгений Соломин: Поскольку встреча называлась «Отец и сын», то выбор пал на картины, с которых я (то есть сын) начинал. Первая – это курсовая работа («2 1/2 недели в раю»). Вторая – дипломная («Каторга»). Учился я на высших курсах сценаристов и режиссёров в Москве у Леонида Гуревича. Фильмы эти были довольно-таки успешные в плане фестивальных показов. Третья картина – «Рыбак и танцовщица» – последняя работа отца, которая ему нравилась. Он и после неё снимал, но не особенно любил эти фильмы. Считал их неудачными. А эта картина попала в номинацию на «Европейский Оскар». И, по-моему, это единственная картина, сделанная в Сибири и на Дальнем Востоке, которая туда попала.
Светлана Фролова: Что такое «удачное документальное кино»? Каковы критерии «удачности»?
– Первое – это собственные ощущения. Есть такие люди, которые могут ставить себе высокую планку и пытаться с точки зрения этой планки оценивать уже готовый фильм. Потом есть коллеги и друзья, к мнению которых прислушиваешься. Обычно это два–три человека. Ну и плюс – участие в кинофестивалях... А вот коммерческой прибыли эти фильмы никогда не приносят. И надеяться на это глупо.
Хотя вот фильм «Рыбак и танцовщица» был исключением. Он единственный хорошо продался на телевидение, и студия на нём хорошо заработала. По той причине, что купил этот фильм франко-германский канал ARTE. А они хорошо платят.
– К вопросу о европейском и американском документальном кино… Они ведь как-то ухитряются зарабатывать? Почему у них получается, а у нас – нет?
– Нельзя сделать такой фильм, чтобы точно знать, что ты на нём заработаешь. Бывает, что мечты не сбываются. Но западные люди умеют коммерциализировать в том числе и документальное кино. Не всегда это и у них, правда, получается. Но они это делают лучше, чем мы, – потому что лучше считают, больше делают и больше денег вкладывают. А также знают, как угодить каналам и прокату. У них всё более разумно, индустриально происходит. А то, что делаем мы, – по большому счёту к индустрии никакого отношения не имеет. У нас скорее ремесленное, штучное производство. Такой странный хендмейд. Потому что у нас тут свои традиции и реалии. Но это не коммерческий продукт. Если хочешь заработать – лучше чем-то другим заниматься.
– Кинодокументалистика – чисто для архивов нужна?
– Государство так считает. Но это и такое письмо в будущее, потомкам. Сейчас есть интерес у зрителя к документалистике. Интерес к кино нетелевизионному, неформатному: кто-то не хочет есть фастфуд, а хочет что-то поизысканней – чтобы на костре было приготовлено, да ещё на черёмухе.
О сибирской глубинке
– Что интересного в сибирской глубинке и зачем её вообще снимать? Это такая работа на европейские фестивали?
– Наивно думать, что если ты снимешь деревню, глубинку, – то сразу попадаешь в Канны. Это в перестройку американцы и европейцы интересовались российской глубинкой. Сейчас, если ты хочешь попасть на европейский фестиваль, то скорее нужно в городе снимать что-то про протестное движение, секс-меньшинства и борьбу с кровавым режимом. Это гораздо больше в тренде сейчас, чем деревня.
А провинцию мой отец снимал, и я продолжаю это делать, потому что это уникальное российское явление. Люди, которые там живут, – особенные. И когда мы делаем фильм, то ориентируемся на какие-то образцы, хорошую русскую литературу XIX и XX века, «деревенщиков». На тексты, которые строятся вокруг рассказов о маленьком человеке. Вот весь этот комплекс и подталкивает тебя не снимать в большом городе, а искать материал где-нибудь в деревне. Вообще, можно снимать кино не об актуальной проблематике. А о том, что вечно.
– Когда не очень много людей занимались документальным кино – потому что необходимо было образование и допуск к большим студиям, – вот тогда критерии отбора и оценки фильма были более чёткие. Сейчас плёнки уже нет, каждый сам себе режиссёр, и критерии – что такое хорошо и что такое плохо – очень сильно размылись. Я сторонник более традиционного классического кино. Но есть люди, которые стараются двигаться в каком-то другом направлении. Меняется понимание профессионализма: теперь даже любитель может снять кино, оно выстрелит и станет кому-то интересным. И вот это разнообразие, отсутствие чётких критериев оценки и характеризует нынешнюю ситуацию. Но я думаю, что в этом направлении мы и дальше будем все двигаться.
А ещё все говорят о том, что умирает короткометражное кино. Что фестивалям и прокатам нужны только полные метры. Но в последние 10–15 лет «царица искусств», игровое кино, вдруг стала почти никому не нужной. Потому что есть Интернет, сериалы, которые всё больше привлекают внимание. А документальное кино всё так же интересно людям.
– Сейчас сибирской школы кино нет. Совсем недавно сняли даже буквы со здания бывшей Сибирской кинохроники. Почему она исчезла, на ваш взгляд?
– В советские годы говорили о том, что есть сибирская школа, но я не совсем понимаю, что это такое. Допустим, это фильмы с каким-то повышенным уровнем гуманизма. Интересом к маленькому человеку. Где ты, как говорил мой учитель, пытаешься выступать по отношению к своему герою как адвокат, а не как прокурор. Но такие фильмы снимали и москвичи, и питерцы. Сибирская школа существовала, пока несколько поколений трудились на Западно-Сибирской киностудии и в «Новосибирск-телефильме». Как только вся эта тусовка развалилась – вот тогда не стало и сибирского кино, мне кажется. Остались только личности. Крупных студий нет, но их и не будет. Поскольку работы нет, то тот, кто учится сейчас в Москве, тот чаще всего и не возвращается в Новосибирск. А те, кто возвращается, – жалеют об этом.
И вообще культура видоизменяется, и профессия режиссёра теряет свою значимость. Если в шестидесятых годах режиссёр был почти космонавтом, то сейчас каждый человек – режиссёр и фотограф. Все пишут стихи. Вот была бы большая студия, художники и режиссёры бы там тусовались. И что-нибудь бы возникло. Но такого места нет: очень сложно сейчас людей объединить.
– Но продолжатели дела-то остались? Назовите несколько имён режиссёров-сибиряков, картины которых стоит увидеть.
– Я бы посоветовал смотреть классику сибирского кино, отцовские картины, Юрия Шиллера.Есть какие-то классические образцы в Иркутске, что-то было в Красноярске.