© flickr.com, marctonysmithПеревод осуществлен проектом NewОчём
Я не ходила в Белвью, потому что считала, что туда ходят действительно сумасшедшие люди. Всякий раз, когда я натыкалась в газетах на статьи об ужасных преступлениях, вроде тех, когда человека сталкивают с платформы под поезд, подозреваемый всегда «отправлялся в Белвью». Нет уж, спасибо.
За много лет до этого мама таскала меня и трех моих сестер в Белвью каждые 3 месяца, чтобы заполнить документы, по которым мы могли бесплатно получать продукты питания, например, молоко, хлопья, арахисовое масло и тунец. Мы проделывали это путешествие через весь город на протяжении 5 лет, пока возраст самой младшей сестры еще позволял участвовать в программе. Уже тогда это место было пропитано отчаянием.
Около полудня целые орды людей сновали по центру. Мама вела нас по широким коридорам. Врачи, медсестры, больные — все они только мешали нам. Процессия матерей, тащивших хнычущих детей, шла мимо нас, и из-за этого казалось, что в людных коридорах царят одновременно и хаос, и порядок. Каждый наш поход в офис WIC (Women, Infants and Children — программа помощи женщинам, младенцам и детям из семей с недостаточным доходом — прим. Newочём) сулил мне долгие часы ожидания, которые я проводила, изучая разводы грязи на паркете и наблюдая за полетом пылинок в солнечном свете.
Зажатая между мамой и младшей сестрой Эрикой, я ерзала на глянцевом синем пластиковом сидении. Каждые несколько минут близняшки вносили разнообразие, скидывая бутылочку на пол со своей огромной парной коляски. Несмотря на то, что перед каждым походом я вооружалась наполовину изрисованной раскраской и первой подвернувшейся Барби, скука настигала меня слишком рано, и тогда я сосредотачивала все свои мысли на том, чтобы заставить служащего побыстрее позвать мою маму.
— Никто тебе ничего не даст, не потребовав чего-нибудь взамен, — как-то раз проворчала полная темнокожая женщина, когда прошла еще только половина времени нашего очередного томительного ожидания.
— Верно, — ответила мама, стараясь быть дружелюбной. Женщина в это время принялась причесывать свою дочь, пустив в бой против ее волос целую армию розовых заколочек. Каждый раз, когда она проходилась щеткой по ее волосам, девочка вздрагивала. «Сиди смирно», — велела женщина ей. А что еще нам оставалось?
Почти пятнадцать лет спустя, в возрасте 20 лет, я встала на учет в психиатрическом отделении больницы Рузвельта. Она находилась в квартале от моего колледжа и от Колумбус-Серкл (одна из самых известных площадей Манхэттена — прим. Newочём), где в теперь уже снесенном здании Нью-Йоркского Колизея много лет назад работала мама. Она была секретарем в страховой компании, специализирующейся на страховании жизни. В детстве я ходила в эту больницу лечить царапины и ушибы; когда мне было 5, я отправилась туда с переломом ключицы, а в 11 — с маленькой трещиной в ступне.
В этой больнице скончался Джон Леннон после того, как в него выстрелили на входе в здание «Дакота». А его убийцу приговорили к принудительному лечению в Белвью. В тот день, когда меня госпитализировали, со мной была коллега, профессор социологии. Мы вместе продирались через тяжелый мокрый снег, толстым слоем которого за ночь покрылись все тротуары. Крупные хлопья снега всё падали, пока мы шли от центра имени Линкольна в кампусе Фордемского университета до приемного отделения.
«Когда я впервые приехала в Нью-Йорк, я пыталась купить квартиру в одном из тех домов», — сказала мне Лиз, кивком указав на несколько шикарных высоток вдалеке. «Но мой пыл быстро остудили и я присмотрелась вот к этим», — она направила тонкий указательный палец на микрорайон через дорогу от центра имени Линкольна. Это-то мне и нравилось в Лиз: ей не была чужда самоирония. Лиз спокойно могла рассказать о том, как она, очень образованная женщина среднего достатка, отправилась в жилищный комплекс «Amsterdam Houses», чтобы спросить, как бы ей получить там квартиру. Мне бы потребовались долгие годы чтобы набраться храбрости и признать такую оплошность.
Повернув за угол, я наконец смогла разглядеть красный крест приемного отделения, светящийся посреди бетонной плиты, которая выступала из стены здания наподобие театральной афиши. Приемное отделение. В программе только одна постановка.
— Думаю, нам сюда, — сказала я, показав на знак. Лиз прищурилась из-под очков и слегка сжала мое предплечье; мы пошли дальше.
Двери разъехались. Меня поразило то, насколько пусто было в приемном покое. Я представляла его полным больными, а вместо этого обнаружила тянущиеся ряд за рядом пустые сиденья. Мы с Лиз решили, что стоит пройти регистрацию с утра пораньше, чтобы не стоять в очереди, но даже в 9:20 медицинского персонала было больше, чем самих пациентов. Рядом с автоматом с напитками, на котором была изображена огромная запотевшая банка колы, сидели старичок с женой; они держались за руки. Женщина среднего возраста дремала рядом с девочкой-подростком, которая носила огромные старомодные серьги.
Чуть раньше на той неделе Лиз позвонила в больницу за меня. Она разговаривала с на удивление доброжелательной дамой по имени Ванда, которая сказала ей, что я могу лечь в больницу по программе ВПП, что расшифровывалось как программа всесторонней психологической помощи. Осмотревшись, Лиз повела меня к женщине, сидевшей за столом из фальшивого дуба, который стоял наискосок в правом углу. Темно-синяя куртка отдаленно напоминала униформу, и мы решили, что охранница может знать, к кому нам обратиться. Но даже если она и знала, ничего она нам не сказала.
— Извините, пожалуйста, — обратилась к ней Лиз обезоруживающе приветливо. — Я звонила сюда на этой неделе и разговаривала с женщиной по имени Ванда. Она сказала мне, что мы должны обратиться в отделение, занимающееся программой ВПП.
— Девушка, вам туда, — сказала она и ткнула пальцем в сторону длинной стеклянной панели, разделенной на пронумерованные кабинки наподобие окошек банковских служащих.
— Но мне сказали, что сначала нужно обратиться именно в отделение ВПП, — настаивала Лиз.
— Девушка, — повторила наша собеседница, — регистратура там. — Она закатила глаза и нахмурилась так естественно, что я предположила, что это выражение редко сходит с ее лица. Я молчала.
Через минуту из соседней комнаты вышел мужчина в рубашке цвета хаки с пуговицами песочного цвета. Он с легкостью поддержал беседу. Мы снова рассказали нудную историю нашего здесь появления и детально воспроизвели беседу с Вандой. Ответом был совершенно пустой взгляд. Мне начало казаться, что никакой Ванды и вовсе не существовало.
— Мы ищем службу срочной психологической помощи, — сказала Лиз.
— Амбулаторная помощь в другом здании.
— А стационар?
— А стационар в этом, — он показал на дверь за ним.
Ну, и чего же ты ждешь? Впусти нас. Я не понимала причину этой неразберихи. Зачем медлить? Потом промелькнула мысль. Я вспомнила, как неделю назад Лиз полушутя сказала нашей коллеге, что меня не положат в больницу, пока я не начну прямо перед ними вскрывать себе вены. Я сжала зубы и медленно сделала глубокий вдох. Хотят действия? Что ж, они его получат. Через пару секунд, слезы катились по моим щекам, я даже не утруждала себя тем, чтобы стереть их. Мужчина смутился, вскинул бровь и впусти нас в комнату, из которой сам только что вышел.
— Мы просто должны быть уверены, что случай действительно серьезный, вот и все, — объяснил он, закрыв за нами дверь
Парочку аккуратно одетых светлокожих вежливых женщин, в разговоре через слово вставляющих «пожалуйста», определенно нельзя было назвать «серьезным случаем».
В прошлом году я прочла в разделе городских новостей в The New York Times об очень странном убийстве. Десятилетний мальчик в Томс Ривер в Нью-Джерси нанес отцу удар 13-сантиметровым ножом в пылу ссоры о потерянном контейнере с шоколадной глазурью. После того, как мальчик понял, что глазурь пропала, отец поставил его перед собой в гараже и предложил ударить себя ножом, «раз уж он его так ненавидит». Сын же поддался на провокацию, и все закончилось убийством. Тогда я относилась к преступлениям точно так же, как и к любой чепухе из полицейских сводок.
Но история не выходила у меня из головы. Я поняла, что что-то подобное действительно может произойти, и скоро стала придумывать свои собственные заголовки для подобных новостей: «Кровавая сцена разыгралась после спора во время семейного обеда», «Студент колледжа обвинен в убийстве, спровоцированном его отцом»; «Отец убивает троих человек, обнаружив грязную посуду в раковине». И тем утром в приемном отделении каждый раз, когда я начинала сомневаться в правильности того, что я делаю, я снова и снова вспоминала об этой статье.
Мы с Лиз сели на кресла у стены, пока врач, которая должна была меня госпитализировать, готовилась к беседе со мной. Если бы я не рассказала ей о своих суицидальных мыслях, я могла бы попрощаться с местом в больнице. Это я поняла, пока изучала в Интернете критерии для госпитализации в психиатрическое отделение. Да, у меня были подобные мысли, но планом я бы это не назвала. Пока я до такого не дошла. Нет, в тот день я не собиралась накладывать на себя руки. Но, подобно игроку в шахматы, я продумывала всё на пару ходов вперед, и если бы мне стало хуже, я не могла гарантировать, что не совершила бы нечто ужасное через несколько месяцев. Я больше не доверяла себе.
Я вспоминала свои мысли о самоубийстве и размышляла, какой из этих сценариев казался более вероятным. На что бы я действительно была способна? Я бы точно не застрелилась. Тем более оружия у меня не было. Не важно, насколько этот способ быстр и эффективен, о ружьях не могло идти и речи. Мне нравилась мысль об угарном газе, плавно усыпляющем меня, и я могла отчетливо представить себя в кожаном салоне автомобиля, а мои проблемы — улетающими далеко-далеко. Но все же я жила в городе, и прав у меня не было, не говоря уже о машине. Но моя квартира была на 19-ом этаже, и я могла бы уделить больше внимания мысли о том, чтобы выброситься из окна. Женщина, которой диагностировали последнюю стадию рака, шагнула с края здания, в котором мой отец работал швейцаром.
Годы спустя я узнала, что прыжок с крыши здания — самый распространенный способ самоубийства в Нью-Йорке
Но я сомневалась, что мне хватило бы храбрости на такое, а прыжок с высоты третьего этажа мог бы просто оставить меня на всю жизнь парализованной.
Дверь в кабинет врача распахнулась и прервала поток моих мыслей. «Можете войти», — послышался голос, в котором смутно угадывался восточноевропейский акцент. Часть меня все еще не могла поверить в то, что я действительно собиралась претворить в жизнь то, что планировала уже две недели.
Сев за стол напротив врача и уставившись в ее голубые глаза, я вспомнила все то, что написала той ночью на мятом листке бумаги, который сейчас лежал, скомканный, у меня в кармане. Я должна была предоставить какие-то доказательства того, что я действительно планировала покончить жизнь самоубийством и подсчитала все суицидальные мысли, посетившие за последний месяц, которые только множились, пока я безуспешно пыталась найти выход из своего положения дома.
По мне прошлась жизнь: мама умерла, когда мне было 16, на мне лежала ответственность за воспитание троих младших сестер и за отца, чье поведение резко ухудшилось за несколько недель до того, как я отправилась в приемный покой. За четыре месяца словесные оскорбления и угрозы расправы повторялись все чаще, а мне никак не удавалась дозвониться до службы социальной помощи. Пока все еще не было достаточно плохо. Один доброжелательный юрист из The Door, организации, занимающейся помощью молодым людям, проживающим в плохих условиях, сказал мне, что нам с сестрами было так сложно получить поддержку, потому что мы не сталкивались с сексуальным насилием, а моим младшим сестрам было по 14 лет — что, разумеется, слишком много, чтобы вызывать опасения. Приносим извинения. Хотелось бы сделать для вас больше.
Я часто думала о том, как свести счеты с жизнью: выскочить на проезжую часть на Колумбус-Серкл, броситься под поезд или наглотаться таблеток. Во мне теплилась надежда, что когда я на одном дыхании выпалю все пункты своего списка, доктор тут же потащит меня наверх, к «специалистам по психическому здоровью», о которых я столько читала, чтобы они помогли мне разобраться с происходящим в моей жизни. Что-то в этом роде. Я не хотела совершать самоубийство; я просто хотела, чтобы что-то поменялось. Последние несколько недель каждый раз, когда я ждала поезда на станции «Колумбус-Серкл», я пристально вглядывалась в темноту туннеля и ждала, когда на рельсах покажутся первые отблески света — предвестники ярких огней фар, которые появятся секундой позже. Когда моей щеки касалось дуновение ветра, вызванного приближением поезда, я думала о том, в какой же момент надо будет прыгать, если бы я решила осуществить свои суицидальные мысли.
Но всякий раз поезд появлялся на платформе, я заходила в вагон, садилась и думала о том, как такой живописный уход от жизни попал бы на страницы всех газет. Насколько точно такой конец описывал бы месяцы существования, проведенного в мольбе о том, чтобы меня кто-нибудь заметил. Моя смерть почти наверняка заслужила бы упоминания в программе Eyewitness News. «Какая трагическая история», — шептала бы Диана Уильямс своему коллеге по эфиру, качая своей прелестной коротко остриженной головкой, до появления на экране прогноза погоды на ближайшие пять дней. На страницах The New York Times красовался бы кричащий заголовок «Прилежная студентка бросается под поезд метро». В день, не особо богатый новостями, я могла бы попасть на первую полосу. Однако самоубийство не решило бы ни одну из моих проблем. Я получила бы желанное внимание, но лишь посмертно.
Я запланировала посещение клиники на то время дня, когда мои сестры точно будут в школе. Я ничего не сказала отцу.
Я велела сестрам бежать, если он начнет приставать, пока меня не будет дома: к Лиз или в клинику — куда угодно, лишь бы не оставаться дома. И решила надеяться на лучшее — на то, что, придя в клинику, я получу необходимую помощь, чтобы лучше заботиться о них.
— Что вас беспокоит?— поинтересовалась доктор. Я плюхнулась в кресло с обивкой сливового цвета и начала рассказ, который с каждым разом становился все длиннее и обрастал новыми деталями. Однако ко времени визита у меня получалось укладываться ровно в две минуты.
— На самом деле, я хочу, чтобы кто-нибудь помог мне разобраться со всем этим, — призналась я. — Типа социального работника или человека, который мог бы направить меня к кому-нибудь, кто знает, что делать в такой ситуации, — я не хотела, чтобы она подумала, что я жду от нее чудес. Меня вполне устроило бы, если бы удалось найти человека, который знал бы кого-то, кто знал бы еще кого-то, кто, в свою очередь, сумел бы мне помочь.
— Как ваша ситуация отражается на успеваемости? Вам удается выполнять учебный план?
— С учебой пока все в порядке, как мне кажется. Но когда я прихожу на занятия, по нескольку раз за день запираюсь в туалете и плачу, — ничто в мире, кроме, пожалуй, ядерного взрыва, не смогло бы испортить мою успеваемость. Учеба — все, что у меня есть.
— И сколько уже продолжаются эти приступы рыданий?— спросила врач. «Приступы рыданий» звучало официальнее, чем «я много плачу». Я постаралась запомнить это выражение, чтобы использовать его в следующий раз, когда мне придется рассказывать кому-то свою историю — а эта перспектива начинала казаться неизбежной.
— Последние несколько недель все совсем плохо. Пару месяцев назад я могла прийти в университет и отвлечься от происходящего. Но больше у меня так не получается.
— Что еще мне следует знать?
Я начала прокручивать в голове речь, на сочинение которой ушло много недель:
— Я чувствую крайнюю степень отчаяния, — несмотря на мои попытки контролировать себя, мой голос дрогнул и стал звучать на несколько тонов выше, — я все хожу, хожу по всем этим организациям, но никто не хочет мне помочь. Я уже не знаю, что делать.
Последнее предложение прозвучало как всхлип, и меня испугало, каким высоким сделался мой голос.
— Я часто думаю… о том, чтобы нанести себе вред, — почти прошептала я.
— Какой вред?
— Покончить с собой, — выдавила я. И чуть не захлебнулась слезами. Я не думала, что все еще могу так плакать. В последнее время мне так часто случалось рыдать, что к этому моменту я была уверена, что в моем организме закончилась слезная жидкость.
— Я думаю о том, что можно было бы наглотаться таблеток, — продолжила я. — Однажды на прошлой неделе я разложила их на кровати и начала пересчитывать. Но в комнату вошла сестра, и я накрыла их одеялом. Я не собиралась их принимать, просто хотела посмотреть, сколько их в пузырьке.
Она сделала несколько пометок и придвинула свой стул поближе к моему.
— Я в такой депрессии, — прорыдала я, подперев голову локтем. — Я думаю и о других способах… Например, выскочить на проезжую часть или броситься под поезд в метро.
Я не могла поднять на нее взгляд. Как я дошла до такого? Я не могла придумать худшего исхода событий, чем тот, когда ты не можешь даже поддерживать в себе желание жить. Так что я постаралась смотреть только на стопку бумаг, готовую вот-вот свалиться с ее захламленного стола, отвлекаясь лишь на провисшую потолочную плитку со следами подтеков в дальнем углу кабинета.
Вскоре после этого доктор привела в кабинет Лиз. Она села настолько близко ко мне, что наши плечи практически соприкасались.
— Почему вы думаете, что в данном случае необходимо госпитализация?— поинтересовалась врач, повернувшись к Лиз. Я напряженно замерла, зная, что именно от слов Лиз зависит, госпитализируют меня или нет.
Лиз повернулась ко мне и положила руку на подлокотник моего кресла. В ноябре, когда я впервые рассказала ей об этом, она плакала вместе со мной. Я была поражена тем, насколько быстро она расплакалась. Теперь я могла отличить признаки надвигающихся слез. Казалось, в такие моменты вся кровь приливала к кончику ее носа — как и сейчас.
— Ты знаешь, мне почти хочется, чтобы тебя здесь не было, чтобы тебе не пришлось слышать то, что мне придется сейчас сказать… — со слезами в голосе начала она, но ее тут же прервала врач.
— Чтобы поставить правильный диагноз, нам нужен максимум деталей, — напомнила она.
Я поняла намек.
— Вы хотите, чтобы я подождала снаружи?— спросила я, но вскочила на ноги, не дожидаясь ответа.
Приглушенные голоса доносились до меня из-за закрытой двери, пока я пыталась поудобнее устроиться на жестком стуле в коридоре. Те обрывки слов, что мне удалось разобрать, позволяли надеяться на продуктивный диалог. В других обстоятельствах неразборчивые фразы вызвали бы во мне любопытство. По натуре я любопытная. Мне жутко нравится читать дневники и письма, смотреть «разоблачительные» сюжеты о знаменитостях, пролистывать безвкусные сплетни с шестой страницы The New York Post или обложек The National Enquirer, стоя в очереди к кассе в супермаркете. На улице я постоянно невольно подслушиваю чужие разговоры — в автобусах, в метро, прачечной. И как бы я ни ненавидела людей, орущих в мобильник, я не могу отказать себе в удовольствии прислушаться к их беседам.
Но сегодня мне не хотелось разгадать значение долетавших до меня звуков. Мне и не нужно было. Я уже знала, что там, в кабинете, Лиз — или доктор Скотт, как она попросила называть ее в присутствии других докторов, — сидела напротив дежурного специалиста и объясняла ей, что, если я не получу профессиональной помощи, я могу нанести себе вред. Я решила, что она, должно быть, рассказала доктору о том, как я ноябре я явилась к ней на прием и попросила совета относительно моих проблем дома, о том, что я четыре месяца пыталась что-нибудь сделать, но у меня ничего не получилось.
После разговора с врачом на моих щеках остались дорожки от слез и знакомый соленый вкус на губах. Лицо словно стянуло высохшими слезами; я попыталась приглушить стреляющую боль в голове, помассировав бровь большим и указательным пальцем. Пока я ждала решения о госпитализации, меня накрыло осознанием иронии моего плана. Вполне вероятно, что я единственный в мире человек, который по-настоящему хочет лечь в психбольницу.
Из-за тусклого света в коридоре и нехватки сна (я спала всего 3 часа) я начала клевать носом и с трудом боролась со сном. Я сползла по стулу и несколько раз подтянулась на подлокотнике, чтобы немного взбодриться. Мое внимание привлекла стопка женских журналов на столике, и я решила полистать их, чтобы окончательно отогнать сонливость. Глянцевые выпуски Glamour и Cosmopolitan сияли заголовками наподобие «97 сексуальных образов для свидания» и «18 смешных и сексуальных способов сделать этот год незабываемым!». Пролистав несколько журналов, я научилась «избавляться от некрасивых дней» и определять, кто я: прирожденная модель или «катастрофа». Какие же женщины, по их мнению, приходят в психбольницу? Я поперхнулась смешком, представив, как персонал больницы пытается усмирить пациентов, прививая им непреходящую любовь к макияжу, одежде, прическам и мужчинам, а не прибегая к помощи транквилизаторов или электрошоковой терапии в духе «Пролетая над гнездом кукушки». Я выпрямилась, уселась поровнее, но так и не смогла избавиться от ощущения, что пациентам не следует читать советы о том, как стать «более открытыми к новым чувствам» в ожидании госпитализации.
Я положила журналы на место и приготовилась ждать. Ожидание — к этому сводилась вся моя деятельность в последние четыре месяца: я ждала начала приема в какой-нибудь организации; ждала, что на следующий день или через неделю придется все начинать по новой; часами ждала 30-минутного доступа в интернет в публичной библиотеке; ждала, когда ответят на мои сообщения; ждала следующего неловкого разговора с обезличенным собеседником, чтобы молить его о помощи. Неудивительно, что мне нечем особо похвастаться: ни тебе захватывающих поездок по Восьмой авеню в скорой с включенной мигалкой, ни промываний желудка, ни забинтованных запястий. Вместо этого я играла в ожидание и проводила вечность, разглядывая микроскопические белые полоски, хаотично разбросанные по серому линолеуму у меня под ногами.
Спустя пятнадцать минут из кабинета вышли Лиз и принимающий врач. Миниатюрная доктор еле виднелась за Лиз, возвышавшейся над ней почти на голову. Но я практически не обращала на нее внимание, сосредоточившись на изучении лица Лиз в поисках каких-либо намеков на мое будущее. Я напоминала сама себе ответчика, пытающегося узнать вердикт присяжных, вглядываясь в их лица по пути в зал суда. Она смотрела мне в глаза, и, несмотря на ее немного грустный вид, я решила, что это хороший знак.
— Мы вас госпитализируем, — объявила мне доктор, и Лиз несильно сжала мою руку, как будто говоря: «Сегодня мы сделали правильную вещь, детка. Скоро все будет в порядке». По крайней мере, я надеялась, что она имела в виду именно это. Казалось, что уже скоро я наконец-то смогу поговорить с человеком, который сумеет разобраться с моими проблемами. Я выдавила нерешительную улыбку, полагая, что пока все же рановато улыбаться во весь рот. Пока что я сделала лишь первый шаг. Мне удалось добиться того, чтобы меня воспринимали всерьез, но я прекрасно понимала, что не стоит обольщаться.
— Вам придется подождать, — предупредила доктор. — Мы сейчас заняты оформлением бумаг на выписке.
— О, не беспокойтесь, ничего страшного, — отозвалась я, будто отвечая официанту в переполненном ресторане, просящему меня подождать несколько минут, пока не освободится стол. Не человеку, которому я только что живописно расписала возможные варианты своего самоубийства. Я надеялась, что мой ровный голос и невозмутимый взгляд подскажут этой женщине, что в иных обстоятельствах я могу вести себя как терпеливый, спокойный и вполне уверенный в себе человек.
Она провела нас с Лиз по коридору, в котором пахло шпателями для языка, антисептиком и рвотой. Эта смесь ароматов удивила меня: я ожидала, что в приемном отделении психбольницы будет пахнуть по-другому — менее «по-медицински», ведь проблемы этих пациентов существуют по большей части лишь у них в головах, а не в телах. Пока мы шли по коридору, Лиз трепалась о только что выпавшем снеге. Моей энергии едва хватало на то, чтобы таращиться в затылок доктору и не отводить взгляда от ее роскошных рыжих волос, стянутых в подпрыгивавший при каждом движении хвост. Хотела бы я такие же волосы. Пока они разговаривали, я думала, случалось ли когда-нибудь этой крохотной сдержанной женщине думать о самоубийстве. Как у людей вообще появляются такие мысли?
Половину комнаты занимала двуспальная кровать, напротив нее в углу торчала керамическая раковина. От вида комнаты, невзрачной даже по больничным меркам, мне стало не по себе. Почти два десятилетия спустя я поняла, чего не хватало: ватных шариков, марли, пластырей, любых других больничных атрибутов. Рассеянный солнечный свет пробивался сквозь полотняные занавески в зеленую, персиковую и розовую вертикальную полоску. Свет едва ли согревал пустое пространство. Я провела кончиками пальцев по неровной поверхности штор, и их зернистая текстура напомнила мне наждачную бумагу, или отдельные частички сахара на языке, как если бы я ела слишком сладкие сливочные конфеты из лавочки рядом с моим домом. По сравнению с моей палатой, приемную, кажется, пытались украсить, но она казалась безликой, как кабинет зубного врача. На стене висели две акварели в рамках: стандартный импрессионистский пейзаж и цветы пастельных тонов в вазе. Хотя от наигранной атмосферы спокойствия снаружи меня передергивало, я оказалась не готова к казенной угрюмости своей палаты. Осмотрев комнату сверху донизу, я поняла, что в жизни не видела столько оттенков серого.
Появился темнокожий мужчина лет 50, тащивший тяжелое кресло из искусственной кожи с бирюзовыми подушками. Его лысина сверкала под потолочным освещением, а рубашка в мелкую розово-голубую клетку, поверх которой он надел красные подтяжки, после давящей серости комнаты приковывала к себе взгляд. Металлические ножки кресла громко скрежетали по полу, пока он пытался придержать дверь. Сначала я решила, что он принес кресло для Лиз, но его сосредоточенные глаза и то, как аккуратно он это кресло ставил, убедили меня в обратном. Я растерянно смотрела на все это, но дежурный быстро все объяснил.
— Чтобы я смог присмотреть за тобой.
— Ага, — кивнула я. Его мелодичный голос помог мне немного успокоиться, хотя мне все еще хотелось сказать: «Не беспокойтесь, на самом деле я не собираюсь покончить с собой. Мне просто нужна помощь».
— Ну-ка, надень вот это, — сказал он.
«Этим» оказался положенный пациентам пижамный комплект из той же тонкой ткани, что и наволочки. В уборной, на которую мне указал медбрат, я переоделась, сменив толстый свитер крупной вязки и джинсы на выданную мне одежду. Взглянув на свои джинсы, лежащие на полу, я поняла, что сегодня на мне были штаны с кричащими красными лампасами — их я как-то стащила из предназначенной на выброс кучи вещей моей младшей сестры. Пока я раздевалась, а груда сваленной на полу одежды увеличивалась, я осознала, насколько неряшливо одета. В голове тут же промелькнули воспоминания о тех далеких временах, когда я ходила по магазинам, примеряя новые вещи. Мне стало очень не по себе от того, что я одета в какие-то обноски. Даже втиснувшись в больничную одежду, я чувствовала себя голой под потоками искусственного света. На фоне выбеленных плиток ванной комнаты моя кожа смотрелась темнее, чем обычно. Я поежилась.
У моего тела не было времени привыкнуть к короткой одежде, которую я не носила с конца лета, со времен вечерних прогулок по набережным Кони-Айленда и походов по магазинам распродаж на Брайтон-Бич, где продавалось абсолютно все: от сланцев до пляжных зонтиков и дешевых циновок.
Когда я вернулась, в комнате меня уже ждала Лиз. В помещении было прохладно, и у меня начали стучать зубы. По сравнению с царившей в палате тишиной, этот звук казался громче шума отбойного молотка, которым вскрывают асфальт на улицах. Я попыталась прекратить, хотя никто вроде и не заметил грохота, эхом отдававшегося у меня в голове. Сотрудник больницы протянул мне большой пластиковый пакет для одежды и скомканную зимнюю куртку с моей фамилией, написанной маркером прямо на ткани.
— Тебе идет синий, — заявила Лиз, хотя я была уверена, что выгляжу ужасно. Я не заметила в палате зеркал, но какая-то часть меня была даже рада их отсутствию. Мне не хотелось видеть себя в полной экипировке шизика. Тем не менее я ощутила странное чувство завершенности, когда опустила взгляд на криво сидящие рубашку и штаны. У меня наконец-то были доказательства того, насколько низко я пала. Возможно, последние несколько месяцев я производила впечатление человека, прекрасно со всем справляющегося: я не вылетела из колледжа и получала почти одни пятерки. Я по-прежнему могла складывать слова во вразумительные предложения и находила в себе силы подниматься с кровати. Меня пока что не избивали до синяков и не насиловали, я не подсела на наркотики и не начала пить. Я мыла голову и чистила зубы. У меня не было ВИЧ (каждая социальная служба, в которую я обращалась, первым делом спешила узнать, не больна ли я СПИДом). Даже учитывая госпитализацию, я не вписывалась ни в одну из четко определенных категорий людей, нуждающихся в помощи, но теперь, если бы кто-нибудь сказал мне, что мое состояние не заслуживает их внимания, у меня были бы весомые доказательства: я загремела в психушку.
Я восхищалась Лиз еще с тех пор, когда записалась на ее курс по уголовному праву. Она была очень умной, с отличным чувством юмора, успешной, да еще и феминисткой — словом, воплощала мой идеал женщины. На своих лекциях Лиз постоянно рассказывала короткие истории из своей жизни: о своем детстве дочери обедневшего канадского фермера, о том, как она вылетела из колледжа на первом курсе, работала в клинике для больных ВИЧ в Англии, разбиралась со своим «психованным» парнем, годами не дававшим ей спокойно жить. Мне понравилась уверенность, с которой она осадила отморозка с последнего ряда, который настаивал, что женщины, которых бьют, сами виноваты, раз не уходят от своих мужей.
Лиз и глазом не моргнула, когда я попросила ее совета. Она поддерживала меня, и я была благодарна, что она решила пойти в больницу вместе со мной. За несколько месяцев Лиз превратилась из коллеги в друга и почти стала мне старшей сестрой. В разгар мучительных раздумий о том, куда обратиться за помощью, или моих слезливых рассказов о ситуации дома она отвлекала меня разговорами о книгах или статьях. Когда она заправляла выбившийся локон каштановых волос и поправляла очки в черепаховой оправе, я заметила, что она выглядела моложе своих 36. В тот день на Лиз были прямые джинсы и растянутый черный свитер. Ее скромная одежда напомнила мне о том, как однажды на занятии она рассказывала, как помогала кому-то из студентов переехать и тащила в метро огромную сумку с вещами, а к ней подошел добродушный пассажир и подсказал адрес приюта для бездомных.
— Вы всегда так быстро разговариваете?— спросила врач, когда я в очередной раз начала рассказывать о своей ситуации. Я видела ее впервые: высокая, спортивного телосложения, не качок, но атлетичная — она бы органичнее смотрелась на теннисном корте, чем в белом врачебном халате. Стянутые в конский хвост светлые волосы придавали ей слишком серьезный вид, и мне захотелось, чтобы вернулся прежний доктор. Каждое слово, произнесенное новым врачом, звучало как удар кулаком по столу, а металлические нотки в ее голосе превращали невинные вопросы в обвинения. Вы всегда говорите так быстро? Конечно, я же из Нью-Йорка. Хотя погодите-ка, может, и нет… ведь быстрый темп речи — наверняка верный признак психического расстройства. Я прокручивала вопрос в голове, пока она не прервала меня нетерпеливым «Итак?». Уставиться в стену показалось мне более безопасным вариантом, чем встречаться с ней взглядом. После долгой неловкой паузы я сдалась и честно ответила:
— Я не знаю.
— Я назначу вам «Золофт». Для начала 75 мг, — произнесла она. Не дав мне ответить ничего, кроме «Окей», она вытащила планшет и, нацарапав что-то на желтом листке для рецептов, вышла, стуча каблуками. Мне стало интересно, что же она написала про меня. Возможно, «поехавшая», подумала я. Впервые за весь день мне стало немного страшно. Что я натворила?
Я опустила взгляд на бланк рецепта на «Золофт». Возможно, если мне удастся собраться с силами и прочитать, что она написала, дела пойдут лучше. Складывая и распрямляя листок, я вспомнила про ободряющие кивки Лиз. Я доверяла ей. Наверное, с медикаментами мне станет лучше. Но так ли это?
До этого момента все пережитое мной напоминало сизифов труд, но решение начать прием антидепрессантов далось удивительно легко. Я не знала, что должна чувствовать: облегчение или ужас, что весь этот процесс занял меньше двух минут. И что насчет обещанного мне социального работника? Если я буду просто закидываться таблетками, как какими-нибудь конфетами, это не решит моих проблем, размышляла я, покачивая ногой.
Доктор не сказала того, что я хотела бы услышать — что я поступила храбро, осмелившись самостоятельно прийти в больницу. Я хотела, чтобы кто-нибудь поверил, что я не просто спонтанно решила лечь в больницу, потому что не могла справиться с какими-то рутинными проблемами. Что я отличалась от увиденной мной недавно женщины, квакавшей на проходивших мимо людей. А вместо этого мне прописали «Золофт». У меня появлялось все больше сомнений. Что, если бы я просто ответила на ее вопрос раньше, что, если бы я не думала над ним так усердно, что, если бы я говорила помедленней? Ощущение завершенности, которое я испытала несколько минут назад, исчезло без следа. Я снова вспомнила о последних нескольких месяцах своей жизни и попыталась определить тот самый день, час или минуту, когда я превратилась в тараторящую девушку с покрасневшими от постоянных слез глазами, только что заявившую врачам, что она покончит с собой, если ее жизнь не изменится к лучшему.
— Почему бы тебе не прилечь? Может, поспишь немного?— предложила Лиз. Час дня. Я не спала в это время суток лет с пяти. Но я уступила.
— Окей, — согласилась я.
В последние несколько месяцев Лиз начала заботиться о важнейших аспектах моей жизни. Помимо бесчисленных часов, проведенных в разговорах, она подкармливала меня (шоколадным пудингом), подбрасывала мне денег (однажды, когда я уже выходила из ее кабинета, она сунула мне в ладонь пятидолларовую купюру), давала почитать книги («Баллада о невеселом кабачке» Карсон Маккаллерс). За неделю до госпитализации у меня случилась паническая атака, когда я в очередной раз задумалась о своем плане отправиться в больницу. Я в ужасе ввалилась в кабинет Лиз. Она усадила меня на стул и велела дышать.
— Так. Это прозвучит немного надуманно, но сегодня утром я как раз читала статью о том, как важно дышать.
Наверное, я смерила ее скептическим взглядом, потому что она приподняла бровь и откликнулась: «Я знаю. Но там говорилось, что когда все выходит из-под контроля, дыхание — единственный процесс, которым мы можем управлять».
— Я попробую, — ответила я, сделав несколько вдохов и выдохов. Она наблюдала за мной до тех пор, пока я не почувствовала себя достаточно успокоившейся, чтобы переместиться на видавший виды диван.
В больнице я попыталась последовать совету Лиз: примостилась на свернутой пополам подушке и положила руку на холодный металлический каркас кровати. Почему-то я подумала о «Сумеречной зоне». Благодаря ежегодным рождественским телемарафонам по каналу WPIX я знала все пятьдесят с чем-то эпизодов практически наизусть. «Личность или личности не установлены» никогда не была моей любимой серией, но сейчас я вспомнила о ней и подумала, что теперь лучше понимаю ее смысл. В этом эпизоде главный герой обнаруживает, что он не существует. Его жена, друзья, коллеги по работе, даже его мать — никто его не узнавал, и он всю серию пытался собрать хоть какую-нибудь информацию, подтверждающую его существование.
Теперь я тоже хотела заорать: «Меня зовут Стейси Торрес, и если честно, мне здесь не место. Верьте или не верьте, но я блестящая студентка. Не псих. Мой преподаватель может подтвердить. Я провожу много времени в библиотеке, редко делюсь эмоциями и забочусь о своей семье»
Но в больнице я превратилась в очередного человека, который страдает (или нет) от психического расстройства. Откуда им знать, может, все, что я говорю — лишь бред. У них не было оснований мне доверять. У меня не было ничего, даже одежды.
Затем я отвлеклась на мысли о другом — о том, что случится, когда меня госпитализируют, — и начала листать объемную брошюру с отпечатанным жирным шрифтом заголовком «Права пациента». Я открыла ее на странице «Свод правил для пациентов 7G». Восторженные отзывы медбрата о недавнем ремонте в отделении уподобляли перспективу госпитализации нескольким ночам в пятизвездочном отеле. Он пообещал, что я даже не почувствую, что я нахожусь в больнице. «А персонал ходит в обычной одежде, а не в униформе», — подчеркнул он, будто пытаясь убедить меня, что я не встречу в отделении дьявольских сотрудников а-ля сестра Рэтчед. Первая страничка розового буклета зияла прочерками напротив граф «Ваш лечащий врач», «Ваша медсестра» и «Ваш соцработник». Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь заполнил пустующие строки, но это произойдет лишь после выходных.
В коридоре показался некто, явно не медсестра, не врач и не кто-то из персонала. Новоприбывший был латиносом лет тридцати, он выглядел очень хрупким в просторной больничной рубашке, которая была ему велика размеров на пять. Его короткая стрижка подчеркивала тонкий нос и острые черты лица. А вдруг он тот самый выписывающийся пациент, чье место в отделении должна буду занять я? Этот человек последовал за одной из медсестер, шаркая ногами, будто он не шел, а переплывал бассейн. Мужчина что-то неразборчиво пробормотал дежурной медсестре, больше напоминающей стареющего тренера школьной команды по футболу из-за своих широких плечей и тронутых сединой волос.
— Я дам Вам билет на метро. Пройдите два квартала до станции Колумбус-Серкл, там сядете на ветку А, — произнесла медсестра, но карие глаза пациента оставались пустыми, словно он не понял ни одного ее слова. Он часто закивал и молча уставился на жетон, протянутый ему медсестрой. Глядя, как двое мужчин направились к выходу из больницы, я понадеялась, что, когда я буду выписываться, я буду покидать больницу с чем-то более ценным, чем проездной.