Читать:
В сургутском культурном центре «Порт» 31 марта выступил андеграундный поэт Леха Никонов: судя по отзывам зрителей, не все были готовы к экспрессии, темам и стилистике артиста, однако восторженных отзывов тоже хватило. Готовясь к интервью, корреспондент siapress.ru опасался, что эпатаж в беседе затмит содержательность, однако переживания оказались напрасны: в разговоре успели коснуться тем творчества, социальной справедливости, постмодернизма и приходящего ему на смену метамодернизма, а также сути настоящего Золотого века русской поэзии.
Интервью планировалось как онлайн-конференция, но по техническим причинам было перенесено в «Порт» — и записано на видео
«Ты помнишь, как все начиналось…»*
— Вы известны не только как артист, основатель группы «Последние танки в Париже» (ПТВП), но и как поэт, композитор… А с какого амплуа все началось?
— Меня на сцену вытащил Эд [Родионов], я был на концерте его проекта Gazebo в питерском клубе «Тамтам»… это был 1995 год, мне было 23 года. Вытащил на сцену, дал микрофон и сказал: «Пой».
— Что пели?
— А на ходу что-то придумал, даже не помню, что.
— Полная импровизация.
— Да, а Gazebo и был такой импровизационный проект, все делалось на ходу. Но я тогда взял и спел. И понял тогда, что сцена — это такая мистерия, и отказываться от нее очень сложно.
— Это понимание сразу же пришло или же прошло некоторое время?
— Нет, сразу.
Выходишь на сцену — и понимаешь: все там не такое, как в жизни, время другое, краски другие — все другое.
Психологический аспект есть, и этот мистериальный опыт, который я получил… от него тяжело отказаться.
— Захотелось снова выйти на цену, но ведь надо выходить с чем-то…
— Стихи я тогда уже писал, было несколько стихов. Песен не было. Сначала на ходу что-то сочиняли. Тексты только я мог сочинять, поэтому в итоге пришлось и мелодии писать, песни. Вообще, мне немного непонятно, когда меня называют композитором: я, конечно, не композитор, скорее мелодист, причем слабоватый. У меня много друзей-музыкантов, и я имею представление, что то, чем они занимаются, это гораздо серьезнее того, что делаю я.
— Из какого сора растут стихи? Ведь до того, как стать поэтом, была какая-то иная, «официальная» жизнь, какие-то профессии… Что осталось за этим моментом первого выхода на сцену?
— Я не сказал бы, что это были профессии… Каких-то официальных занятий не было, я писал стихи. Ну, криминал: это были 90-е, был «жесткий кремень», честно говоря, не хочу даже вспоминать.
То, от чего я отказался, не стоило того...
— Не было ли соблазнов или предложений перейти в лигу рок-артистов более-менее признанных и официальных?
— Нет такой рефлексии, каждый должен быть на своем месте, мне свое нравится.
«Люди хотят поэзии, на!»
— Что сейчас для публики более актуально — некая лозунговость, плакатность поэзии или более академичные, может быть, более глубокие стихи?
— Плакатность всегда воспринимается публикой лучше. И во времена футуристов — у Маяковского были и лиричные произведения, — однако агрессия более воспринимается, нежели печаль, нежность. Они — для одиночества: когда человек один, он может прочесть стихотворение Бориса Рыжего и впасть в некий мистериальный транс.
Мое убеждение: на публичных выступлениях работают лозунговые вещи, конечно. Я сейчас готовился к выступлению в «Порту», выбирал лучшее, напечатал стопку стихов, разбирал, что-то на сцену кинул — то, что читать не буду. И я посмотрел потом: это в основном именно лирика. Оставил более жесткие стихи.
Когда ты усилил конфликт между собой и слушателем, он может определиться: нужно ли ему это. Или ты для него пустое место, кричишь, истеричка какой-то, или же он тебя понимает, — и этот слушатель будет более внимательным и восприимчивым.
Все определяется в критической ситуации.
— Когда составляете программу, что вами все-таки движет?
— Два момента. Сначала я составляю программу дома, второй раз — перед чтением: разбираю стихи уже находясь на месте, когда я приехал, посмотрел город. Дома одно думаешь, на месте — другой опыт.
— Момент выбора стихов как-то оформлен в мыслях или все дело в интуиции?
— Это интуитивно, конечно. Даже бывает на сцене: идет стих, который я и дома, и уже перед выступлением запланировал прочесть, но конкретно в этот момент чувствую, что не катит — я его выбрасываю и иду дальше, не читаю. И все это исключительно интуитивно.
— Какова публика — вы, приезжая в город впервые, можете себе примерно представить, кто вообще придет?
— Это всякий раз неизвестно. Иногда даже строишь планы, но чаще всего все оборачивается неизвестностью.
«Ты для меня незваный гость»
— Незваные гости бывают на выступлениях?
— Постоянно.
— Объясню вопрос. Вас объявляют как Леху Никонова, это некое панибратское прозвище…
— Я, кстати, не комплексую насчет этого. Максим Горький — наверное, тоже звучало довольно-таки панибратски.
— Ну, все-таки более академично, так скажем.
— Не думаю, что в те времена имя Максим воспринималось как академичное!
— Есть такое дело. Но в «Лехе Никонове», наверное, есть некий сигнал не только «для своих», но и для чужих: власти, органы к вам не присматриваются при проведении мероприятий?
— Может быть, есть, но я его не замечаю.
— А какие тогда незваные гости обычно приходят?
— Пьяные посетители лезут в микрофон что-то покричать, мы занимаемся с ними боксом на сцене. «Ну вот Леха Никонов приехал, панк, мы щас с ним тут выпьем, а он нам зачитает там с матом, давай, Леха, читай!» — выпивают еще сто грамм, лезут на сцену — и вот тут мы разбираемся по правилам ринга.
— А в связи с творчеством какие-то трения не возникают? Вот совместная работа с Глебом Самойловым «Делайте бомбы» даже чисто по названию — вещь провокационная.
— Нет, я не знаю даже.
Кто знает, как на нас реагируют правоохранительные органы — они нам ничего не говорят.
Проблем в последнее время не было. Были в молодости — но я и вел себя неадекватно. Со сцены забирали, но, честно говоря, по делу забирали, чего уж. Ну да, мы с ними бодаемся, но в реальности никто нас не прессует.
— В принципе, да, вечер поэзии — к чему можно придраться? Тем не менее, в том же «Порту» у нас прошел недавно Международный День поэзии и там пришли некоторые блюстители из числа озабоченной нравственностью общественности, которые искали пропаганду чего-нибудь в стихах.
— Это постмодернистский тренд Суркова — с Милоновым, попами — и он уже, я думаю, прошел. Сейчас не он рулит: Сечин, Кириенко, а они не постмодернисты, они будут другим давлением народ испытывать. Реакционный момент в искусстве пройден, там технократы, им до искусства дела нет.
«А не спеть ли мне песню?..»
— Какие встречи сейчас наиболее частые — творческие вечера со стихами, акустические программы, концерты ПТВП?
— Акустику играю раз в год в Москве, я играть на гитаре-то толком не умею, это больше цирк, чем концерт! С ПТВП мы ездили с презентацией нового альбома «Реакция», а в этом месяце у меня 12 выступлений со стихами, а концерта три. Чтения превалируют сейчас. Но это для меня в последнее время утомляет — приходится разрываться, и не доделывается и там и там. Надо две поэмы дописывать, альбом доделывать, приоритет надо искать, а его не может быть, все для меня важно.
— Сами по себе гастроли со стихами — это некий тренд сейчас? Можно говорить о возрождении интереса к поэзии, причем на совершенно разных уровнях? Вот есть вы, а есть, например, Ах Астахова, Вера Полозкова и целый выводок «интернет-поэтов», и все себя чувствуют, по-моему, прекрасно.
— Это, безусловно, говорит о нарастающем интересе публики к поэзии. То, что они чувствуют себя прекрасно, — мне кажется, это заблуждение…
— С коммерческой точки зрения — прекрасно.
— Я о другом. Я про поэзию. В постмодерне все поэты были единицами, но ныне мы уже наблюдаем закат постмодерна,
я уже чувствую наступление эпохи метамодерна, когда поэтические группы будут иметь более важное значение, нежели отдельные поэты,
как это было в модерне, когда был символизм, акмеизм, футуризм, ОБЭРИУ и все другое — и именно эти группы определяли читательский интерес.
Маяковский без футуристов не стал бы Маяковским, так же как Есенин не стал бы Есениным без имажинизма. А сейчас у поэтов такой школы нет, в постмодерне она уже не нужна, сейчас все пользуются цитатами: но на смену им идем мы, и вскоре каждому поэту придется определяться, к какой поэтической школе они принадлежат. Они могут сколько угодно оставаться на своих позициях — но определиться им придется. Потому что придем мы, метамодернисты. Вернее, мы уже пришли.
«График, у меня есть график…»
— Собственно, уже и термин есть. В каком состоянии сейчас находятся ПТВП?
— У нас много проектов. У гитариста свой проект The Benders, такой рок, есть Uniquetunes, потом ребята воскресили свой панк-проект «Доктор Зойдберг»…
— В общем, не скучают.
— Да, но, конечно, это вредит основному проекту — новому альбому…
— Он уже намечен на ближайшее время?
— Не на ближайшее, думаю, в следующем году. Тяжело говорить о том, чего нет. Я пока представляю только стиль, есть какие-то общие представления.
— То есть продюсирование, мелодии, звук — все ваше?
— Нет, аранжировки как раз полностью за группой, на мне только тексты, без вопросов. И то: по ним обычно вопросы-то возникают только у меня: я прошу, критикуйте, подсказывайте… Но по текстам ребята не парятся. Все остальное — консенсусные решения. Вот по мелодиям — они уже высказываются: или играют, или не принимают, что-то дорабатывают, дописывают. Почти всегда, кстати, они в своей реакции правы. Очень профессиональные ребята у меня.
— В какой-то ряд можно вписать ПТВП? Хотя, знаю, что вы достаточно скептически относитесь к русскому року. Но обычно ведь бывает так: послушал исполнителя, понравилось, ищешь что-то, что рядом с ним. На кого можно обратить внимание тому, кто прослушал все альбомы ПТВП?
— Рядом с нами — не скажу, есть выше. Вот Егор Летов, отличный автор, выше в сто раз, чем мы… «Соломенные еноты»…
— Коллективы ваших соратников по группе — в том же стиле?
— Нет, все наоборот, все другое. «В том же стиле» — это ПТВП, и транслировать это второй раз неинтересно, поэтому эти проекты в чем-то даже полярны.
«То ли еще будет, ой-ой-ой…»
— Вы ассоциируетесь с протестной позицией: как вы оцениваете недавние массовые акции в стране? Сами участвовали?
— Я был в отъезде. Но вообще это постмодернистский тренд…
— Но он у нас не шибко популярен.
— Ну школоту-то прибрали все равно!
— Впервые.
— Ну и хорошо, мне понравилось, пусть, они хоть разозлятся и начнут что-то делать (из контекста неясно, кто они — школьники или власти, отреагировавшие на выступления молодежи — прим.авт.).
Поймите,
общество протестовало внешне против одной, подразумевая другую персону.
Полиция вела себя так, но тоже понимала все. Протестующие тоже делали одно, подразумевая другое. Власть делает другое, подразумевает третье. В нашем обществе не проговариваются слова. Все всё понимают, но проговаривают совершенно обратные вещи. В этом главная причина, что у нас все так происходит. Дискурс не проговаривается, а общество, которое не рефлексирует на своих ошибках, будет повторять их вновь.
— Но получается, что эти выходы на улицу — перспективная вещь, потому что это, по сути, попытка как раз вывести на поверхность то, что не проговаривается.
— Я только за. Но это вопрос личностный, конечно. Митинги я не перевариваю, в толпе я чувствую себя очень стремно — даже в метро. И советов никто не может давать, каждый сам должен решать.
— Поэт может хотя бы откликнуться поэзией. Но есть впечатление недолговечности таких произведений: актуальность может быть утрачена. Тогда стоит ли этим заниматься?
— А тут тоже каждый решает сам, стоит ли… Вот Емелин и Родионов занимаются. Тесля с Гусевым не занимаются. Я этим занимаюсь, но с игровой точки зрения — я глубоко равнодушен к социальным проблемам, меня они не колышут.
Но вопросы социальной справедливости не могут существовать в среде поэтического дискурса, поэзия не репортаж, не биография, не социальный памфлет.
Поэт не должен отстаивать интересы женщин, защищать животных и говорить, какая власть хорошая или плохая.
Он занимается поэзией, а это все — дополнительные личностные характеристики поэта. У Маяковского, скажем, они были сильны, а у Тютчева, который, кстати, был политиком, они и не прослеживаются…
«Пушкин, Пушкин… Тебе подарю я электрогитару»
— Каких поэтов, кстати, вы сами цените?
— Очень люблю позднего Мандельштама. Раннего Маяковского. Из современных мне нравится Борис Рыжий, поздний Бродский. Совершенно заурядный вкус.
— Ну, не сказать. Знаю, что к Нашему Всему у вас есть свои претензии…
— У меня к Пушкину претензии?! Да вы что, никаких нет, конечно. Критика Пушкина является одним из способов его понимания. Претензии тут не к Пушкину, а к тому периоду, который называют Золотым веком русской поэзии, хотя никакого золотого века там не было. Ну вот кроме Пушкина кого назвать можно?
— Ну, Лермонтов как минимум.
— Его убили в 27 лет. То, что написал «Печорина», — это да, конечно… Стихи у него, на мой взгляд, сильно переоценены. А вот Пушкин – да, он настолько затмил все, что его современники кажутся совсем мелкими.
Но Серебряный век нашей поэзии — то, что принято им называть — вот он-то и был как раз Золотым веком, сколько имен, и все — первого ряда.
Маяковский, Мандельштам, Ахматова — многих назвать можно, от поэта Игнатьева — футуриста, застрелившегося в 19 лет, до поэта Асеева, бывшего футуриста, умершего в 70 лет, — это все большие поэты, и все они появились в странное время.
Вот это Золотой век, по отношению к которому Пушкин — Иоанн Креститель.
— Если брать ваши любимые стихотворения — бывают ли соблазны положить их на музыку?
— Чужие?! Никогда. Был один раз: мы сделали песню на стихи Маяковского «Вам!», антивоенную, и все.
Я поэт, я немного ревную других поэтов, мне хочется свои тексты «протаскивать», не чужие.
* В качестве заголовков выбраны строчки из популярных песен российской поп- и рок-музыки
Юрий Нуреев